Ловец человеков - Надежда Попова

– Врешь, – убежденно сказал Бруно; Курт улыбнулся:

– Похоже, теперь самое время рассказать мою историю. Интересно?

– Да не то слово; занятно будет послушать, как это сыновья прачек делаются господами следователями.

– Ты слышал об академии святого Макария?

Бруно передернул плечами, неопределенно промычав нечто, что сложно было расценить как утверждение либо отрицание, и неуверенно кивнул:

– Что-то такое… Ну, там инквизиторов делают, насколько я знаю. «SM» на твоем клейме – это оно?

Внимательный, отметил Курт, но в ответ просто сказал:

– Печать, Бруно. Это называется Печать.

– За что ж с вами так? Точно баранов.

– «За что»… – не то повторил, не то переспросил Курт, глядя мимо него, и вздохнул. – Хоть и было за что, а это – не наказание и не принижение. Как я уже говорил, это – просто notamen[43], по которому можно понять, кто я.

Конечно, не просто знак, возразил он сам себе мысленно, но этот бывший студент вряд ли поймет его сейчас. Этого Курт ему рассказывать не будет – что это значило для выпускников, с каким нетерпением они ждали этого дня, ждали – и боялись. В зал, полутемный, тихий, где свершалось то, что курсанты почтительно звали Церемонией, вызывали по одному, а оставшиеся за дверью делали ставки – закричит ли; у двери царило нервное веселье, серьезными, притихшими были лишь те, кто, пошатываясь, выходил обратно…

– Ладно, как угодно, – согласился Бруно и поторопил: – Так я слушаю, трави свою историю. Твоя мама хорошо отстирала шмотки палача и тебя взяли по знакомству?

– Моя мать, Бруно, умерла от чумы, когда мне было восемь.

Тот осекся, уронивши взгляд в пол, и на щеках его выступили розовые пятна.

– Извини, – пробормотал Бруно тихо, – я не думал… Сочувствую.

– Верю. Так вот, в восемь лет я лишился обоих родителей, ибо отец спился и умер за каких-то полгода после ее смерти, и тогда меня к себе взяла тетка со стороны матери. Ей всегда было на меня наплевать; о самом ее существовании я узнал лишь тогда, невзирая на то, что мы жили в одном городе. Ей когда-то повезло выйти замуж за местного булочника, бедная, да к тому же темная родня ей была ни к чему.

– Но тебя-то она приютила.

– Да, она тоже неизменно напоминала мне об этом – о том, что она дала мне пристанище, что не позволила сиротке остаться на улице и умереть с голоду… Только не останавливала своего внимания на том, что это пристанище было для меня работным домом, а с голоду я не умирал лишь потому, что воровал с кухни. За что, разумеется, был многократно бит. В основном скалкой – доброй, крепкой скалкой для раскатывания теста. Около года я смирялся. А раз связался с компанией уличных детей; кварталы победнее тогда проредило довольно сильно – кроме чумы, еще и год выдался голодным, и те дети, коих не успели выловить, просто остались обитать в домах и подвалах на опустевших улицах. Поначалу я просто общался с ними – до тех пор было не с кем; после несколько раз «сходил на дело» – забрался вместе с ними в чей-то дом. Собственно от них я неожиданно с удивлением узнал, что сносить побои не обязательно, что от них можно ведь и уворачиваться. Потом мне пришло в голову, что не обязательно всякую ночь возвращаться в этот дом. А в одно прекрасное время поразмыслил – а что мне вообще в том доме надо? Что я там получаю? Тумаки? Этого добра можно было в достатке найти на улице; да и избежать их на улице было гораздо проще. Пропитание? Нет. Понимание? Нет. Хоть что-нибудь? Нет. Так чего ради, подумалось мне однажды, я вообще должен там быть? Да низачем.

– И остался жить на улице? В подвалах?

– Зато утром я пробуждался от того, что более не желал спать, а не от пинка в ребра. Недоедал не более прежнего. Конечно, порой приходилось доказывать свое право на существование, но и с этим скоро свыкаешься. Со временем приобвыкаешь и к опасности, и к тому, каким способом добываешь себе пропитание; детские банды, Бруно, это самое жуткое, что есть в преступном обществе, поверь мне. Дети быстро выучиваются ничего не страшиться, быстро перестают ценить жизнь – и собственную, и чужую. И как всякая слабая тварь, защищаясь или нападая, ребенок бьется безжалостно, как животное… А со временем притупляется и чувство опасности. Так как-то и я с тройкой приятелей внахалку залез в лавку, не дождавшись, пока хозяин заснет наверняка. Когда нас застукали, я очутился у двери последним. Хозяин той лавки просто запустил мне вдогонку весьма ощутимый глиняный горшок с горохом; до сих пор удивляюсь, как эта штука не разнесла мне голову… А очнулся я уже в нежных руках магистратских солдат, которые препроводили меня в тюрьму.

– Ты что же – из тюрьмы в свою академию угодил? – усмехнулся Бруно; Курт кивнул:

– Да. Мне повезло… или кое-кто там, наверху, решил, что я заслужил чего-то большего; как угодно. Именно в те дни в нашем городе проездом оказался человек, который предложил мне выбор между обучением и виселицей. Понятно, что я выбирал недолго.

– Виселицей? – уточнил Бруно. – За ограбление лавки в малолетстве?

– За ограбление лавки, – кивнул Курт. – За кражи. За грабительство на улицах. За четыре убийства.

Тот чуть отодвинулся, разглядывая его недоверчиво и с каким-то новым интересом.

– Четыре убийства? – переспросил Бруно с колебанием. – Сколько тебе было лет?

– Когда засы́пался – одиннадцать… Я ведь говорил: страшнее детей лишь животные. Ну, и взбешённые женщины, быть может.

– Но четыре убийства?

– Двое прохожих, которые не желали разлучаться со своим добром, один из моих сообщников, который не желал расставаться со своей долей… Он был младше меня на год и слабее. И один из тех, кому не пришлось по душе, что я есть на свете; по крайней мере, это произошло в честной драке. Он успел перед смертью выбить мне два зуба, – Курт невесело усмехнулся, – к счастью, молочных. И если о смерти каких-то мальчишек могли и запамятовать, то двое горожан…

– Так вот откуда уличные ухватки, – пробормотал Бруно, снова тронув кончик носа; он не ответил. – Тебе действительно крупно повезло.

– Да, академия в прямом смысле даровала мне жизнь. Поначалу я решил, что легко отделался, однако когда началась учеба, даже начал подумывать – а может статься, казнь-то была бы легче?

Бруно понимающе улыбнулся:

– Н-да…

– Плетей мне, конечно, всыпали – чтоб жизнь медом не казалась и не думал, что мне просто вот так все простилось. Посему первые два дня в академии я провел в лазарете – пластом.

Бродяга покосился на его ностальгическую улыбку, покривившись:

– Ты так легко об этом поминаешь?

– Ну, – пожал плечами Курт, – согласись, что получил я все же по заслугам. Тогда я, безусловно, так не полагал и бесновался от унижения и злости. Это уже после, спустя годы, post factum[44] такая мысль обнаружилась как-то сама собою. Самое диковинное для меня было в том, что, раз покарав, нам никогда более не поминали ни словом, ни намеком того, что привело всех нас в стены академии. Разумеется, нас в первые годы не столько учили, сколько ломали – ломали, надо признать, жестоко; однако другого языка я тогда попросту не понимал. Правым я мог считать только того, у кого есть сила. А у тех, кто выворачивал меня наизнанку в академии, она была.