Канцлер (Гардемарины, вперед - 3) - Нина Соротокина

- Каждая мышь в штабе понимает, - шептал Петенька, - что едет он по душу Апраксина. Вот Зобин и решил от вас избавиться, чтобы вы на допрос не угодили.

- Ты хочешь сказать, что этот солдафон меня спас? - не поверил Александр. - Что он нарочно отправляет меня к черту на рога?..

- ... в Польшу, в новый полк. А зачем Зобину

неприятности? Заметут вас, потом и к нему привяжутся. А так сидел на губе по малой провинности некий гвардеец, а теперь не, сидит... Так что уезжайте, мой друг, и немедленно...

Дорога в декабре может быть хорошей и отвратительной. Александру, конечно, досталось второе, снег пополам с дождем превратил санный путь в мерзопакостное месиво; похолодало на долю градуса, и лицо начало сечь ледяной крупой. Все это не улучшает человеку настроения. Белов ехал в открытой кибитке, в чужих тулупе и шапке, даже рукавицы у него были чужие и жали в запястье. Вытирая поминутно слезящиеся глаза и текущий, стыдно сказать, рассопливившийся нос, Белов поклялся себе страшной клятвой: отныне никогда, ни при каких обстоятельствах не служить Алексею Петровичу Бестужеву. Ведь должна же быть справедливость в мире! Даже Зобин, дурак, крикун, прости Господи, шакал, защитил его от Тайной канцелярии! А что он может сказать о Бестужеве? Предатель, вот что можно о нем сказать? Посему он, Белов, клянется не делать для негодля-канцлера ни одного ни доброго, ни дурного дела.

Но великая княгиня в подлости канцлера не виновата. Поэтому на первом же постоялом дворе, где Александр разместился на ночлег, он потребовал бумаги и чернил. Он решил написать Никите, чтобы тот донес до великой княгини ту скудную информацию, которую выдал ему Апраксин. Текст для передачи выглядел так:

"Интересующий вас предмет отсутствует у известной персоны, однако он не уничтожен, а был отдан курьеру Р., вам известному". Далее необходимо было прояснить ситуацию Никите. "Дорогой друг, не хотел обременять тебя столь неприятным поручением, однако обстоятельства выше меня. Ты знаешь, по чьему поручению я отбыл в Нарву. Однако сей посыльный отрекся от слов своих, и теперь я могу рассчитывать только на свои, вернее твои, силы". Далее он подробно объяснил, что необходимо передать Фике (невинная хитрость) вышеупомянутый текст, дал при этом массу советов, как можно избежать личной встречи с известной особой (опять-таки Фике), "свидание с которой, может, тебе и неприятно, однако необходимо для дела, которое, однако...".

После того как ненавистное "однако" вылезло в четвертый раз, Александр словно опомнился. Да смеет ли он из-за такой безделицы, как "предмет отсутствует", подвергать опасности друга? Не надо быть прозорливцем, чтобы понять, чем пахнет возня вокруг переписки великой княгини. Александр порвал письмо в мелкие клочки и бросил их в горящую печь. Завтра две лошаденки повезут нашего героя дальше - в Польшу, а мы вернемся в Нарву, чтобы проследить за приездом Шувалова. Александр Иванович передохнул с дороги не более часа и сразу направился в казармы при Персидском дворе. Апраксин был потрясен встречей. Друзья обнялись, и потек неспешный разговор под пшеничную водочку, под богатые рыбные закуски - несмотря на пост и опалу, повар у Апраксина был все тот же чудодей.

Шувалов приступил к главной части своего допроса, когда уже изрядно выпили, и это было его первой ошибкой. Трезвый Апраксин вряд ли устоял бы под прозорливым и суровым оком Александра Ивановича, отвел бы взгляд, а может быть, усовестился и сознался... Пьяный же Апраксин осмелел. Ему море стало по колено. И мысль в голове его звенела, мол, вы у меня все отняли и армию, и свободу, но чести своей я вам не отдам... не соглашусь принять обидные ваши обвинения.

Второй ошибкой Шувалова, что являлось как бы постскриптумом первой, было желание сделать допрос конкретным, поэтому он задавал совершенно идиотские вопросы. Ему бы спрашивать не уставая: "Сознайся, Степан Федорович, приказала тебе великая княгиня отступить?" - и на третий раз бывший фельдмаршал наверняка бы ответил - да, совесть-то у него не совсем выветрилась. Но Шувалов подсчитал, что главное противоправительственное действие могло случиться только на совете 15 сентября - как раз успела бы к нему тайная депеша из Петербурга об обмороке государыни 8 сентября. И пьяный Шувалов сурово спрашивал пьяного Апраксина: "Писал ли тебе в сей момент Бестужев вкупе с великой княгиней с рекомендацией войны не продолжать, а отступить на зимние квартиры?" И пьяный Апраксин чистосердечно отвечал: было письмо от ее высочества с настоятельным советом наступать... и сие письмо отдано вице-капралу Суворову.

Упоминание о совете 15 сентября вообще оказалось очень на руку Апраксину, потому что главное слово об

отступлении было сказано не им, а генералом Фермором. Это был козырь Апраксина. Нельзя за одно и то же действие поступать с двумя людьми в полной противоположности - Апраксин снят, Фермор на его же место назначен.

Пьяный Шувалов услышал в словах экс-фельдмаршала большую правду. Еще не родился Фрейд и не был придуман термин "подсознание"; но это не значит, что само подсознание отсутствовало. Ну не хотел Шувалов доводить Апраксина до тюрьмы, ссылки и сраму...

Нельзя сказать, чтобы Шувалов полностью удостоверился в невиновности Апраксина и тем более великой княгини. Он только понял, что обвинительные документы по этому делу надо искать не здесь. А когда понял, то страшно осерчал на жизнь и службу свою постылую.

- Что, мне больше всех надо? - спрашивал он кого-то, еле ворочая языком.

- Не больше всех, Александр Иванович, не больше... - вторил Степан Федорович.

Принесли еще пшеничной в графине, потом в графинчике - настоянную на зверобое, потом что-то венгерское, легкое, а может, полпива в жбане, На этом допрос и кончился. И арестант, и следователь не могли не только разговаривать, но даже сидеть. А лежа какой допрос? Ведь и не запишешь ничего в опросном-то листе... Прости нас. Господи, грешных...

Подсказка судьбы

Об аресте своего нарочного канцлер известил Екатерину запиской самого беспечного содержания, мол, арест Белова ни в коей мере не носит политической окраски, обычная гауптвахта, на которую тот попал из-за своего дурного характера. О расследованиях, которые Белов должен был предпринять в Mарве, канцлер не обмолвился ни словом. Записку передал Понятовский. Екатерина поняла, что вопрос, который ее мучил, так и остался без ответа. 1. Тот же Понятовский сообщил, причем на литургии (не нашел лучшего места), что Александр Иванович Шувалов уехал в Нарву, дабы снять допрос с опального Апраксина. То, что Тайная канцелярия вместо того, чтобы привезти фельдмаршала в Петербург, сама отправилась в путь, объяснялось болезнью последнего.

Екатерина решила, что пора ей подумать о мерах защиты от все возрастающей опасности. Правда, она совершенно не знала, с чего начать? Как часто в таких случаях бывает, жизнь сама придумала подсказку.

Рано утром, когда Екатерина сидела в уборной перед зеркалом, а три горничных трудились над ее прической, она заметила у изогнутой ножки трюмо маленькую бумажную колбаску - плотно свернутый листок. Она показала на него пальцем, одна из горничных с некоторым смущением подняла и Визит Бернарди

С выздоровлением государыни двор ожил, и Мелитриса приступила, в числе прочих, к своим фрейлинским обязанностям. Их было не много: к утреннему туалету государыни допускали только трех-четырех верных фрейлин, естественно Мелитриса пока не входила в их число. Балы, парадные обеды, широкие приемы все еще были отменены. Вернулись к жизни только обязательные аудиенции, к ним относились выходы в церковь, как правило, к литургии, и приемы послов, которые невозможно было отменить.

Во время единственной аудиенции в тронной зале Мелитриса стояла в числе прочих фрейлин в уголке. Государыня, обложенная подушками, сидела прямо, но лицо ее было нездорово, желтого цвета, движения вялы и замедленны. Говорила она мало, только кивала. Подле трона стоял вице-канцлер Воронцов, тот разливался соловьем. Во время большого приема у рядовой фрейлины всех дел было - вовремя присесть и поклониться, распоряжались всем кавалерские дамы. Они должны были, согласно этикету, представить особу женского пола, то есть прокричать хорошо поставленными голосами все титулы в надлежащей последовательности. Это было особое искусство, здесь были свои приемы и свои неудачницы, которых быстро оттесняли в тень, потом они незаметно выходили замуж.

Выходы в церковь были два раза в неделю, в иные дни государыня молилась в своей домашней божнице. Выходы, как правило, совпадали с церковными праздниками и были очень торжественными. Открывали шествие кавалеры в полных регалиях, в центре с ближайшими статс-дамами следовала государыня, замыкали шествие кавалерские дамы и фрейлины.

Издали Мелитриса наблюдала, как государыня молилась, Елизавета серьезно относилась к религии и в ту пору, когда была молода, беспечна, неутомима в развлечениях и любви, а сейчас, когда время предстать перед Всевышним неотвратимо приближалось, она вкладывала в молитву всю свою душу. Для молитвы государыня выбирала боковые приделы, словно пряталась от чужого любопытства. Она не могла сама опуститься на колени, поэтому прибегала к помощи статс-дам, и эта простая для здорового человека процедура превращалась в мучительное и надсадное действо. Встав на колени, она опускала голову долу, прижималась лбом к каменным плитам и так застывала надолго - безмолвная, большая, тяжелая. Потом из пены юбок показывались ее по-мужски крупные, красивые руки, Елизавета упиралась ими в пол, и сразу же ее окружала стая женщин. Ритуал подъема был, как ни странно, менее болезненным и более скорым.