Что глаза мои видели. Том 1. В детстве - Николай Карабчевский

В последнее время он бывал очень часто в доме Аполлона Дмитриевича и последний весьма прозрачно давал понять, что молодой человек бывает у них и всюду следует за Маней не с проста и что лучшей партии он, как отец, не мог бы желать.

Об А. А. Енкуватове был менее восторженный отзыв, не без оттенка некоторого раздражения.

По словам Аполлона Дмитриевича, это был, прежде всего, «большой насмешник». В городе его считали умником и остряком, побаивались его пера и языка и потому всюду гостеприимно принимали. Он пописывал в одесских журналах, немного рисовал и карикатуры его ходили по рукам. В прошлом году он так высмеял в журнальной корреспонденции устроительниц благотворительного базара, что местные дамы долго не могли ему этого простить.

Он был членом многочисленной семьи совершенно разорившегося помещика, бывшего гусара, доживающего где-то в глуши свой век.

Одесского лицея молодой человек, вследствие какой-то «студенческой истории», не кончил, но, благодаря старым связям отца, занимает какую-то, и притом довольно значительную, хотя и временную, должность «по крестьянским делам».

Он также весьма неравнодушен к Мане, но о чем либо серьезном тут не может быть и речи.

Уже до этой характеристики, пока мы сидели долго за столом во время обеда, я стал догадываться, что оба молодых человека, сидевшие с двух сторон Мани, расцветшей в настоящую красавицу, были влюблены в нее.

Они пикировались друг с другом по всякому поводу и даже без всякого повода, причем Маню это, по-видимому, очень забавляло, так как она одинаково кокетливо-равнодушно взглядывала то на одного, то на другого. Было что-то спокойное и властное в красот этой едва сформировавшейся девушки.

На меня, — я ощущал это отчетливо, Маня уже не обращала ровно никакого внимания. И, к моему собственному удивлению, это меня не слишком огорчало.

Я как-то удивительно быстро порешил мысленно, что она занята только своей собственной красотой и не способна вовсе на сколько-нибудь глубокое чувство.

Это меня разом примирило с нею, и я без малейшей тревоги мог теперь разглядывать ее, сколько хотел.

Александр Александрович Енкуватов никого не оставлял в покое. В течение всего вечера он шутил, острил, подсмеиваясь и над самой Маней, но она этого не замечала.

Несколько раз поминал он и про Эмс Грации Петровны, кстати и некстати. Раз стал уверять, что Эмсовые лепешки, которые она привезла с собою и всегда имела при себе, за пояс заткнут всякий «жизненный эликсир», даруя вечную молодость. Другой раз сказал, что она скоро обнаружит дивный голос и запоет, а он сочинит для нее романс, который посвятит «милейшему doctore».

Даже меня он не оставил в покое.

Рассказывая что-то Toce, думая, что кроме него никто меня не слушает, я, между прочим, нескладно обмолвился: «я читал про это, знаешь, в той серенькой книжке и т. д.» Александр Александрович тотчас же подхватил мою «серенькую книжку» и, глядя на меня в упор, стал дразнить: «ах, молодой человек, хорошо, что она была серенькая, если б она была зелененькая, вы бы прочли в ней другое».

Я спек рака, ничего не ответил, но про себя пожелал ему провалиться в глазах лучезарной Мани и почувствовал живейшую симпатию к его сопернику, незлобивому и неуверенному в себе претенденту на ее руку и сердце.

Мысленно я уже благославлял их.

В течение нашего с дядей пребывания в Херсоне, а это пребывание длилось несколько дней, я очень мало видел и Маню и Грацию Петровну. Обе они вставали поздно и выходили из своих комнат только к завтраку.

Днем они делали или принимали визиты, а вечером — или были в гостях, или у них были гости.

Аполлон Дмитриевич, с дядей Всеволодом, также редко оставались по вечерам дома. Они отправлялись в клуб играть в преферанс.

Мы, с Женей и Тосей, пользовались полнейшей свободой.

Швейцарка уводила Сашу рано спать и больше не появлялась.

Мы втроем засиживались долго и не скучали.

Жене особенно нравилось играть «в визиты».

Она кокетливо вытягивалась на «chaise longue», делала вид, что страдает мигренью, нюхала флакончик духов и давала целовать свою руку, когда мы, с Тосей, поочередно, расшаркивались перед нею и спрашивали о ее здоровьи.

Она отлично изображала «светскую даму», которую мы должны были занимать.

В этот раз Женя мне положительно начинала нравиться, тем более, что в отсутствие Мани, я как-то совсем о ней не вспоминал.

Когда игра «в визиты» приедалась, мы затевали игру в «прятки».

Женя всегда пряталась, а я большею частью искал, не зная хорошо их похоронок.

Найдя ее где-нибудь в темном углу, я не отказывал себе в удовольствии крепко обхватить ее и расцеловать. Она принимала это как должное, точно это между нами было условлено.

Расходились мы по своим комнатам, только заслышав подъезжающий к подъезду экипаж.

Херсон мне нравился и времяпрепровождение наше я находил приятным.

Никто из взрослых нас не стеснял, не обращая на нас ровно никакого внимания.

У Тоси оказалась еще для меня приманка, о которой я и не мечтал. Я остолбенел, когда он мне только сообщил о ней, а когда увидел своими глазами, не мог прийти в себя от изумления.

На другой же день нашего приезда Тося повел меня во двор, где под длиннейшим навесом стояло много разных экипажей и саней и, в их числе, очень изящный, не высокий, двухколесный шарабанчик, кузов которого был красиво раскрашен «под плетенку».

В конюшне же, среди других лошадей, в отдельной загородке, стоял небольшой гнеденький конек, аккуратный и красивой масти.

Была у Тоси и соответствующая росту конька «английская сбруя» и седло, тоже «английское», желтой кожи, чтобы ездить на нем верхом.

Все это очень недавно он получил в подарок (от кого именно, — он не пояснял), и не успел мне еще об этом написать.

Когда Тося запряг в первый раз при мне своего «Гнедыша», причем колеса в шарабане были заменены, в виду снежной дороги, полуколесами, в виде полозьев, туго закрепленных у оси, я просто диву дался, так все вместе было игрушечно красиво и, одновременно, прочно и удобно.

Тося уже разъезжал один по городу, и сам отлично правил Гнедышем. Теперь мы с ним ездили вдвоем, при чем он был так мил, что давал мне охотно править. У меня оказалась к этому прирожденная сноровка. Правда, я достаточно насмотрелся на Николая и Игната и старался подражать им.

Гнедыш был чудная, очень ходкая лошадка.

Многих больших лошадей он обходил легко. Тося, по праву, гордился им и я, — должен сознаться, — без заглушенной зависти не мог не только говорить, но даже думать о нем.

Дядя Всеволод, полюбопытствовавший подробно оглядеть всю феерическую упряжку, точно чутьем угадал мои затаенные душевные муки и тотчас же объявил, что и у меня будет тоже и лошадка, и шарабанчик, и седло.