Колесо в заброшенном парке - Борис Тараканов

Москва, 2005 год

Вовка перелистнул страницу. «Партитура кантаты «Орфей» не сохранилась, — любезно сообщал музыковед Орлов-Сокольский. — Но, по преданию, Антонио Виральдини хотел выразить в этом произведении не столько историю популярной тогда древнегреческой трагедии, сколько свое видение взаимоотношений Любви и Смерти».

Исследовательский центр «Чизанелли»

— Проклятье! — воскликнул Магистр, с размаху стукнув кулаком по клавиатуре компьютера, так что несколько клавиш, выскочив со своих мест, с жалобным цоканьем поскакали по столу, как подкованные блохи.

Безекович от неожиданности подскочил на стуле. Не решаясь задать вопрос, он только недоумевающе глядел на Магистра.

— Эта мерзавка убила его! Убила в момент переноса! — и Магистр добавил еще несколько совершенно уж неподобающих его сану итальянских идиоматических выражений.

— Кто? — решился подать голос Безекович.

— Дьяболина! — Магистр с силой сжимал столешницу, так что кончики его пальцев побелели и казались прозрачными. Затем он разжал пальцы, медленно, словно с трудом, отрывая их от стола, и откинулся в кресле. Лицо его, обычно завораживающе-обаятельное, выглядело сейчас старым, некрасивым и обрюзгшим. — Ошибка природы…

Безекович выжидающе молчал. Магистр поднял на него глаза. Это был взгляд человека, который понял: уже ничего исправить нельзя…

Венеция, 1717 год

— Хочешь, погадаю? — неожиданно спросила Анна, стоящего перед ней растрепанного мальчишку.

— Не знаю… — ответил Антонио. — Ведь христианам запрещено гадать.

Она серебристо засмеялась.

— Не бойся, мой мальчик. Это старинное венецианское гадание. Оно не запрещено. Ибо не связано ни с вызовом душ умерших, ни с попыткой заглянуть Богу в мысли. Ну, так погадать?

— А я и не боюсь. Давайте…

Тяжелые портьеры на окнах были плотно закрыты, гостиную наполнял таинственный полумрак. В большом серебряном блюде плескалась теплая вода. Горели три ароматных свечи (Антонио знал, что такие свечи отливают в мастерской старика Бруно, и стоят они баснословных денег) — одна возле Анны, другая близ Антонио, третья — немного правее гадального блюда. Анна взяла третью свечу, поднесла ее к двум другим, словно соединив мимолетным поцелуем язычки пламени, потом занесла над блюдом, и стала медленно лить расплавленный воск в воду. В теплой воде воск застывал не сразу, рисуя причудливые узоры.

Она повернулась к Антонио и нежно провела рукой по его волосам и щеке. Ее пальцы казались слегка наэлектризованными.

— Я хорошо вижу твою жизнь — она коротка и длинна одновременно. А музыка твоя будет жить после твоей смерти. Этому можно по-настоящему позавидовать.

— А какая мне разница, что будет после моей смерти? — спокойно спросил Антонио, словно ждал этого пророчества.

— Может быть, просто не будет смерти?

— А что будет?

Пламя свечей колыхнулось. Анна не ответила. Красивое лицо на мгновение отразилось в гадальном блюде.

В этот момент свет померк в глазах Антонио.

Москва, 2005 год

Мария Михайловна торопилась. Две тяжелые сумки с продуктами то и дело колотили ее по ногам. «За что мне это наказание, — думала она. — Он считает, что если домработница, так можно сесть на шею и ноги свесить. Убирайся, обстирывай, готовь… Да еще и за продуктами бегай! А она, чай, не девочка уже — через месяц седьмой десяток разменяет. Нет, она, конечно, еще крепкая, хоть и стенокардия иногда беспокоит. А хозяин тоже хорош. Хочу, мол, свинину в белом соусе сегодня на ужин. Сенсацию он, видите ли, какую-то откопал, сам с собой отметить хочет. Винища французского накупил… Женился бы давно, и не пришлось бы отмечать в одиночестве. В белом соусе… Залей сметаной, вот и будет тебе белый соус! Так нет, его ж готовить дольше, чем саму эту свинину треклятую. Да и продуктов на него надо перевести на ползарплаты…»

Предаваясь невеселым мыслям, Мария Михайловна не заметила, как подошла к подъезду шестнадцатиэтажного кирпичного дома. Преложив сумки в левую руку, она решительно надавила на кнопки домофона. Послушав с минуту игру переливчатого сигнала, кляня все на свете, она извлекла из недр болтающейся на плече старомодной кожаной сумочки длинный ключ и вставила его в отверстие домофона. Тот противно запищал и впустил Марию Михайловну в подъезд.

Поднявшись на лифте на восьмой этаж, она открыла дверь холла и, подойдя к 46-й квартире, начала возиться с замками. Один, второй… Из-за двери доносилась музыка — хозяин опять слушал какую-то классику. «Заслушался, бездельник, по домофону ответить не может!» — сердито подумала домработница. Наконец дверь открылась.

По квартире изысканной птицей порхал небесной красоты женский голос, томно выводящий «Qui tollis pecca-ata mu-undi-i…» Ничего не понимавшая в музыке Мария Михайловна невольно застыла, вслушиваясь в звучащую красоту. Через несколько секунд она ухмыльнулась сама себе и громко крикнула: «Алексей Михалы-ыч! Ужин к скольки готовить?» Ответа не последовало. Голос певицы смолк, отзвучали последние оркестровые пассажи. Большой музыкальный центр в гостиной громко щелкнул окончившейся кассетой.

— Есть кто дома?! — Марию Михайловну охватило смутное беспокойство.

Она поставила сумки в прихожей и почему-то на цыпочках направилась к кабинету хозяина. Открыв дверь, она замерла на пороге. Глаза ее широко распахнулись, а тело начало сводить длительной судорогой. Через несколько мгновений Мария Михайловна распрямилась и опрометью кинулась вон из квартиры. Минуя лифт, выскочила на лестницу и сама не заметила, как бегом преодолела несколько пролетов вниз. Когда она остановилась, чтобы перевести дыхание, до ее сознания вдруг дошел смысл увиденного в хозяйской квартире. Привалившись к стене, выкрашенной бледно-зеленой краской, Мария Михайловна подняла глаза на разбитую лампу дневного света под потолком и завыла.

Выла Мария Михайловна художественно — с переливами, модуляциями, во всю мощь своих легких. Этот леденящий душу вой многократно усиливался акустикой лестничной клетки — он был слышен на всех этажах и мог бы разбудить мертвого. Но музыковед Алексей Михайлович Харченко так и не пробудился. Ибо трудно восстать из мертвых, когда от тебя осталась только нижняя половина туловища.

— …И спасибо за помощь, молодой человек… — кричал пожилой мужчина, брызгая пеной. Никак не удавалось вспомнить, как его зовут.

Вовка мельком огляделся. Вокруг простиралось горное плато, обрамленное заросшими склонами. Слева одиноко ржавела заброшенная одноколейка. Окружающий пейзаж сам по себе не вызывал у Вовки опасений, хотя никак не получалось сообразить, каким же образом он здесь очутился. Однако прямо на Вовку смотрел круглый зрачок пистолетного дула. Это обстоятельство весьма омрачало окружающую идиллию. «Зачем это он?.. Не надо!» Вовка ощутил странную раздвоенность: будто один Вовка обмирает от ужаса под дулом пистолета, а другой молча стоит в двух метрах от первого и с болезненным любопытством наблюдает за происходящим.