Похищение чудовищ. Античность на Руси - Ольга Александровна Кузнецова

Ангелы заковывают сатану. Икона «Воскресение Христово (Сошествие во ад)», XVII в.

Надо заметить, что демонизм кузнецов в древнерусских текстах вовсе не предопределен. Например, двенадцать кузнецов с двенадцатью молотами символизировали апостолов, проповедующих по всему миру. Причем в этом развернутом иносказании наковальней оказывается их проповедь, а молотками — многочисленные народы, которые должны наконец заговорить на языке Священного Писания.

Но адские кузнецы — это, конечно, настоящие монстры. В XVIII в. «киклопы или цыклопи» удостоились отдельной главы среди чудовищ и в «Книге естествословной». Они следуют сразу за сторукими и пятидесятиголовыми екатонхирами, произошедшими от тех же родителей. Если для генеалогии гекатонхейров имена Геи и Ураноса названы верно (описания взяты из «Мифологической библиотеки» Псевдо-Аполлодора), то циклопы оказываются почему-то сыновьями Дракона, который и отправляет их в Тартар («тое бо место во Аде есть зело темное»). На основании своего большого читательского опыта автор «Книги естествословной» добавляет, что подобные циклопам исполины, их одноглазые потомки, до сих пор живут где-то на Сицилии и в индийских пустынях (но последние описаны помельче и послабее — видимо, выродились).

А Харон?

В древнерусских текстах роль проводников душ могли выполнять ангелы, реже — бесы (если дела настолько плохи, что нечего и обсуждать), а к XVII в. все чаще за душой являлась олицетворенная Смерть с признаками демона, то есть описанная очень страшно. В иносказательных христианских текстах Западной Европы миссия проводника могла быть перепоручена античному Харону, которого иногда тоже осмысляли как беса (он мог мучить и даже наподдать веслом), и везет он, конечно, именно в ад. В поэме «Пентатеугум» Андрея Белобоцкого (XVII в.) Харон выполняет работу Смерти, лично являясь к цепенеющему и коченеющему человеку. В латинском и польском источниках этой поэмы далее, при описании ужасов ада, появляется челнок Харона, куда усаживают грешников. Но у Андрея Белобоцкого, похоже, происходит смешение двух понятий: реки Ахерона, которую пересекает ладья, и перевозчика Харона. Поэтому в его версии души «садят в лодку Ахерона», то есть река превращается в какое-то инфернальное существо. Примечательное совпадение: в XII в. появился широко известный в Средневековье латинский текст о видении грешника Тнугдала. И в его путешествии по загробному миру та же самая река превращается в чудовище, пожирающее скупцов [79: 59; 12]. Видимо, совмещение адских рек и монстров — хорошо действующий в культуре механизм. Есть еще слезно-дымный приток Стикса Коцит (Косит), где завелось ядовитое чудовище по имени Обман, «которой имеет приятное лице, тело ево испещрено цветами, имеет хвост скорпионов; он показывал из реки одну только голову, а тело всегда находилось в воде, чтоб скрывалось ево безобразие» («Краткий мифологический лексикон»). В поздних русских переводах поэмы Ариосто «Неистовый Роланд» (которая, кажется, формирует канон этого образа) описанная бестия называется Ложь. Чудовище обозначает прежде всего женское коварство, и, согласно описанию «Иконологического лексикона», оно может быть изображено в виде твари вроде сирены или ехидны. Интересно, что в русских словарях XVIII в. (именно тогда заимствуется этот монстр) Обман появляется в статьях о Коците, как привязанный к этому более редкому названию, словно сливаясь с адской рекой.

Средневековый ад вообще полон жизни. Границы между живым и неодушевленным постоянно размываются в его описаниях, как в ночном кошмаре, — это происходит от желания впечатлить читателя, вызвать у него душевный трепет, а также приукрасить текст с помощью иносказания. Тюрьмы превращаются в зубастых монстров, ворота клацают собачьей пастью, а грехи и пороки слоняются на фоне устрашающих декораций в виде скорбных или злобных фигур. Зевс — одновременно и демон, и низвергнутый языческий идол — живет в аду и готовится обжигать своими перунами огнепоклонников. Тут же Зависть грызет сердце, Гордость пыхтит и надувается, а Купидон стреляет из лука, изображая то ли аллегорию любострастия, то ли очередного мучителя. Подобный инфернальный ералаш можно наблюдать при описании ада даже у культовых западноевропейских авторов, и бесконечные олицетворения доставляли немало проблем переводчикам. Так, в поэме «Пентатеугум» появляются какие-то малопонятные ведьмы, адские наваждения, которые ведут себя то как опасные красавицы, то как безжалостные людоедки. Впервые эти ведьмы возникают при переводе вслед за польским krasne wiedmy. Описывается сцена, полная обманчивой роскоши: красавицы ласково встречают гостей и подают им чаши вроде тех, которые держит Вавилонская блудница на многочисленных изображениях. Но этот напиток — яд, как и ласки чудовищных девиц. А в более поздней сцене Андрей Белобоцкий добавляет ведьм по собственному вкусу. Возможно, потому, что ему сложно было сформулировать, кто именно терзает зубами злодеев так страшно, что весь Тартар затоплен их кровью.

Адский зоосад

В Древней Руси орудием посмертных мучений становятся существа, попадающие в категорию гадов: это змеи, ящерицы, черепахи, жабы, лягушки (многие из перечисленных почти не различались), пауки, мыши, черви… Обычно они ничего не чувствуют, а выступают в качестве стихийной адской силы: обвивают, впиваются, поедают, сами лезут в рот. Иногда к ним примыкают более крупные хищники: псы, львы и драконы, которые могут, подобно рыбам, плавать в огне.

Тамо же <ч>ерьви неусы<па>ющия и змии, драконы живы, и, ако рыбы, во огни плавают.

В апокрифе «Хождение Богородицы по мукам» (пер. с XI в.) описывается несколько загадочное наказание, когда грешнику-фарисею в лицо тычется крылатый змей, сверля его взглядом. Одна из голов заглядывает в глаза, другая увивается где-то на уровне губ, третья потерялась, но архангел с грустью констатирует, что нет этому бедняге отдыха от надоедливого змея. Скорее всего, третья голова тыкалась в какие-то не самые приличные места, а описание муки является аллегорией: этот грешник глазами читал Священное Писание, устами учил людей, но сам жил в блуде и беззаконии. Впрочем, некоторые исследователи считают, что змей смотрит грешнику в рот не второй, а двумя головами. Созерцание чудовищ вблизи действительно считалось особым видом наказания: в «Луцидариусе» говорится, что осужденным полагается «злая мука — образище диавольское», то есть им предъявляется ужасный огнедышащий и неприятно пахнущий демон.

…змий