Моя жизнь - Айседора Дункан

У меня был дворецкий с усами как у кайзера. На него произвел большое впечатление визит короля Фердинанда. Когда он принес поднос с шампанским и сандвичами, Фердинанд сказал: «Нет, я никогда не прикасаюсь к шампанскому». Но когда он увидел этикетку, то согласился. «О, Moet et Chandon! Да, французское шампанское с удовольствием. Дело в том, что я здесь отравился немецким шампанским».

Посещения Фердинандом охотничьего домика, хотя мы самым невинным образом сидели и разговаривали об искусстве, также вызвали пересуды в Байрейте, поскольку происходили ночью. По правде говоря, все мои поступки казались экстравагантными, отличными от поступков других людей, и поэтому шокировали окружающих. В охотничьем домике было множество кушеток, подушек, розовых ламп, но совсем не было стульев. Некоторые считали его храмом порока. Особенно с тех пор, как великий тенор фон Барри стал петь там порой всю ночь напролет, а я – танцевать, деревенские жители стали считать мое жилище настоящим домом ведьм и описывали наши невинные праздники как «ужасные оргии».

Причем в Байрейте было артистическое кабаре «Сова», где посетители часто пели и пили всю ночь, но к этому окружающие относились абсолютно спокойно, потому что их поведение было всем понятно и носили они обычную одежду.

На вилле Ванфрид я познакомилась с несколькими молодыми офицерами, пригласившими меня совершать с ними по утрам прогулки верхом. Я садилась на лошадь в своей греческой тунике и сандалиях, с непокрытой головой и кудрями, развевающимися по ветру. Я была похожа на Брунгильду. Поскольку охотничий домик находился довольно далеко от Фестшпиль-Хаус, я купила у одного из офицеров лошадь и приезжала на репетиции ̀а la Брунгильда. Это была офицерская лошадь, привыкшая к шпорам, и ею было трудно управлять. Когда я оказывалась один на один с нею, она пускалась на различные каверзы. Между прочим, она останавливалась у каждого кабака, стоявшего вдоль дороги, где обычно пьянствовали офицеры, и стояла как вкопанная, отказываясь двигаться до тех пор, пока из кабака не выходили смеющиеся товарищи ее бывшего владельца и не сопровождали меня. Можете себе представить, какое впечатление производило мое появление на театральную публику.

Во время первого представления «Тангейзера» моя прозрачная туника, демонстрирующая все части моего танцующего тела, произвела сенсацию на фоне обтянутых розовыми трико ножек балерин, и в первый момент даже бедная фрау Козима утратила мужество. Она прислала ко мне в ложу одну из своих дочерей с длинной белой сорочкой и умоляла меня надеть ее под тонкий шарф, служивший мне костюмом. Но я проявила твердость – я оденусь и буду танцевать по-своему или вообще не буду танцевать.

– Вот увидите, пройдет немного лет, и все ваши вакханки и нимфы будут одеваться так же, как я.

Мое пророчество исполнилось.

Но тогда возникло много горячих споров по поводу моих прекрасных ног, достаточно ли морален вид моей атласной кожи, или ее следует прикрыть ужасными шелковыми трико цвета семги. Сколько раз я спорила до хрипоты, доказывая, насколько вульгарны и непристойны эти трико цвета семги и как прекрасно и целомудренно обнаженное человеческое тело, когда его вдохновляют прекрасные помыслы.

Абсолютная язычница для всех, я сражалась с филистерами. И все же здесь была язычница, почти что побежденная восторгом любви, рожденной культом святого Франциска под церемонию серебряных труб, провозгласивших подъем Грааля.

Заканчивалось лето в этом странном мире легенд. Наступили последние дни. Тоде уехал читать лекции, а я отправилась на гастроли по Германии. Я покинула Байрейт, увозя в крови большую дозу яда. Я услышала призыв сирен. Тоскливая скорбь, постоянно преследующее раскаяние, печальное жертвоприношение, тема Любви, призывающей Смерть, – все это должно было навеки изгладить из памяти ясное видение дорических колонн и мудрость Сократа.

Первая остановка моего турне произошла в Гейдельберге. Там я услышала, как Генрих читает лекцию своим студентам. То мягким, то вибрирующим тоном он говорил им об искусстве. Внезапно в середине своей лекции он произнес мое имя и принялся рассказывать этим мальчикам о новой эстетической форме, принесенной в Европу американкой. Его похвала заставила меня задрожать от гордости и счастья. Этим вечером я танцевала для студентов, и они огромной процессией провожали меня по улицам. А после я стояла рядом с Тоде на ступенях отеля, деля с ним этот триумф. Вся молодежь Гейдельберга преклонялась перед ним так же, как и я. В каждой витрине магазина висели его портреты, и любой магазин был полон копиями моей небольшой книжечки «Der Tanz der Zukunft»[82]. Наши имена постоянно связывали вместе.

Фрау Тоде устроила мне прием. Она была приятной женщиной, но показалась мне совершенно неспособной на возвышенную экзальтацию, в состоянии которой жил Генрих. Она была слишком практичной, чтобы стать для него духовным товарищем. По правде говоря, в конце жизни он покинул ее и ушел к Пье Пипе, скрипачке, с которой поселился на вилле на Гарде. У фрау Тоде один глаз был карим, а другой серым, и это придавало ей какое-то беспокойное выражение. Позже во время знаменитого судебного процесса обсуждался семейный спор, была ли она дочерью Рихарда Вагнера или фон Бюлова. Так или иначе, она была очень любезна со мной, и если и испытывала ревность, то не проявляла ее.

Любая женщина, которая вздумала бы ревновать Тоде, обрекла бы себя на жизнь под китайской пыткой, ибо все окружающие, как женщины, так и мальчики, обожали его. Он становился центром всякого общества. Было бы интересно спросить, что включает в себя ревность.

Хотя я провела так много ночей рядом с Генрихом, но между нами не было сексуальной близости. Однако его обращение со мной настолько обострило все мои чувства, что порой было достаточно одного прикосновения или даже взгляда, чтобы я могла испытать самое острое наслаждение и глубину любви; такое же чувство, похожее на настоящее, человек иногда испытывает во сне. Думаю, подобное положение вещей было слишком неестественным, чтобы продолжаться долго, так как я в конце концов уже не могла ничего есть и часто испытывала какую-то странную слабость,