Структура и динамика психического (сборник) - Карл Юнг

344 Естественно, приверженцы старых взглядов не предполагали, что их доктрины суть не что иное, как психические феномены, поскольку исходили из наивного допущения, что посредством интеллекта, или разума, человек способен фактически возвыситься над своим психическим состоянием и перейти в состояние надпсихическое и рациональное. Даже сегодня мало кто готов всерьез обсуждать вопрос о том, не следует ли в конечном счете рассматривать суждения человеческого разума как симптомы определенных психических состояний2. Такой вопрос было бы весьма уместно поднять, однако это чревато столь далеко идущими и революционными последствиями, что вполне объяснимо, почему и в прошлом, и в настоящем его старались во что бы то ни стало обойти. Мы все еще слишком далеки от ницшевского понимания философии и, по сути, теологии как «ancilla psychologiae»[40], поскольку даже психолог не склонен рассматривать свои утверждения – даже отчасти – как субъективно обусловленное вероисповедание. Можно сказать, что индивиды равны лишь в той мере, в какой они бессознательны, то есть не осознают своих действительных различий. Чем более бессознателен человек, тем в большей степени он будет соответствовать общим канонам психического поведения. Однако чем лучше он осознает свою индивидуальность, тем более явным будет его отличие от других субъектов и тем меньше он будет отвечать общепринятым ожиданиям. Более того, его реакции станут гораздо менее предсказуемыми. Это следствие того факта, что индивидуальное сознание всегда более дифференцированно и обладает большей широтой. Но чем шире раздвигаются рамки сознания, тем более дифференцированно восприятие и тем более оно свободно от коллективных правил, так как эмпирическая свобода воли растет пропорционально расширению рамок сознания.

345 По мере индивидуальной дифференциации сознания объективная обоснованность его суждений уменьшается и возрастает их субъективность, по крайней мере, в глазах окружающих. Поэтому, чтобы суждение воспринималось как обоснованное, оно должно иметь как можно больше ярых приверженцев, независимо от аргументов, выдвигаемых в его защиту. «Истинно» или «обоснованно» то, во что верит большинство, так как это подтверждает всеобщее равенство. Но дифференцированное сознание уже не принимает как само собой разумеющееся, что его собственные предпосылки применимы к другим, и наоборот. Это логически привело к тому, что в XVII столетии, чрезвычайно важном для развития науки, психология начала отпочковываться от философии, и первым, кто заговорил об «эмпирической», или «экспериментальной», психологии, стал Христиан фон Вольф (1679–1754)3, заявивший таким образом о необходимости поиска новых оснований психологии. Психология должна была предварять философское рациональное определение истины, потому что постепенно стало ясно, что никакая философия не обладает достаточной обоснованностью, чтобы в равной степени соответствовать всему разнообразию индивидуальных субъектов. И коль скоро оказалось, что относительно самих принципов философии также возможно неограниченное число различных субъективных суждений, обоснованность которых, в свою очередь, может быть подтверждена лишь субъективно, вполне закономерно возникла необходимость отказаться от философских аргументов с тем, чтобы их место занял опыт. Отныне развитие психологии развернулось в направлении естественных наук.

346 На всем протяжении своего существования философия так или иначе сохраняла в своей сфере влияния широкую область «рациональной», или «спекулятивной», психологии, и потребовались столетия, чтобы последняя смогла постепенно развиться в естественную науку. Этот процесс преобразования продолжается и сегодня. Психология как предмет по-прежнему в большинстве университетов преподается под эгидой философского факультета и остается в руках профессиональных философов, в то время как «клиническая» психология все еще находит пристанище на медицинском факультете. Поэтому формально ситуация остается во многом сродни средневековой, так как даже естественные науки признаются только в качестве «прикладной философии», под маской естественной философии4. По крайней мере, на протяжении двух последних столетий было вполне очевидно, что философия строится, прежде всего, на психологических предположениях и допущениях, хотя делалось все возможное, чтобы завуалировать самостоятельность эмпирических наук, пока не стало ясно, что открытие вращения земли и существования спутников Юпитера больше невозможно замалчивать. Но изо всех естественных наук психология в наименьшей степени была способна отстоять свою независимость.

347 Эта «нерешительность» представляется мне знаменательной. Психология оказалась в положении, сравнимом с положением психической функции, сдерживаемой разумом: только те ее компоненты, которые согласуются с преобладающей тенденцией сознания, получают право на существование. Все, что не согласуется с этой тенденцией, по сути дела, отрицается как несуществующее, вопреки тому, что множество явлений и симптомов доказывают противоположное. Любой человек, знакомый с этими психическими процессами, знает, к каким уловкам и самообману приходится прибегать, чтобы избавиться от таких неудобств. То же самое происходит и с эмпирической психологией: как дисциплина, подчиненная общей философской психологии, экспериментальная психология рассматривается в качестве уступки естественнонаучному эмпиризму, однако облекается при этом в специальную философскую терминологию. Что же касается патопсихологии, то она остается в ведении медицинских факультетов как несуразное приложение к психиатрии. «Клиническая» психология, как и следовало ожидать, не особенно признается в университетах или не признается вовсе5.

348 Если я несколько категорично высказываюсь по этому поводу, то лишь затем, чтобы прояснить состояние психологии на переломе XIX и XX веков. Тогдашнюю ситуацию хорошо отражает точка зрения Вундта – еще и потому, что из его школы вышел целый ряд замечательных психологов, которые задавали тон в начале XX века. В своих «Очерках по психологии» Вундт говорит: «Любой психический элемент, который исчезает из сферы сознания, следует называть бессознательным в том смысле, что мы предполагаем возможность его восстановления, то есть повторного появления в актуальной взаимосвязи с другими психическими процессами. Наши знания об элементе, ставшем бессознательным, не простираются дальше этой возможности. <…> Поэтому для психологии он не имеет значения, разве что как предрасположенность к усвоению будущих компонентов. <…> Предположения относительно “бессознательного” состояния или ‘’бессознательных процессов” любого рода <…> совершенно бесплодны для психологии. Конечно, существуют факторы упомянутой психической предрасположенности, некоторые из них можно прямо продемонстрировать, о других можно судить по различным данным нашего опыта»6.

349 «Психическое состояние нельзя рассматривать в качестве психического, пока оно не достигло, по крайней мере, порога сознания», – вот характерное для представителей школы Вундта суждение. Этот довод предполагает, или, скорее, сводится к утверждению, что только сознательное является психическим, а значит, все психическое является сознательным. Автор, как мы видим, говорит «психическое состояние», логично же было бы сказать просто «состояние», поскольку является ли оно психическим – вопрос дискуссионный. Следующее утверждение гласит: простейшее психическое явление – это ощущение, так как оно не разложимо посредством анализа на более простые явления. Следовательно, то, что предшествует или лежит в основании ощущения, ни в коей мере не является психическим, а только физиологическим. Ergo, бессознательного не существует.

350 И.Ф. Гербарт однажды сказал: «Когда представление [идея] опускается ниже порога сознания, оно продолжает жить в латентном состоянии, будучи постоянно готово пересечь порог и вытеснить другие представления». В такой формулировке данное утверждение, вне всяких сомнений, некорректно, поскольку, к сожалению, все истинно забытое вовсе не имеет тенденции снова пересекать порог сознания. Скажи Гербарт не «представление», а «комплекс» в современном смысле этого слова, и его утверждение было бы совершенно правильным. Едва ли будет ошибкой предположить, что он действительно подразумевал нечто в этом роде. В этой связи противник бессознательного из философского лагеря делает весьма проясняющее замечание: «Стоит только согласиться с этим, и мы окажемся во власти всевозможных гипотез относительно бессознательной жизни, гипотез, которые невозможно проверить никакими наблюдениями»7. Очевидно, что этот мыслитель не может не замечать фактов, но боязнь столкнуться с трудностями оказывается для него решающей. И каким же образом он знает, что эти гипотезы не могут быть проверены наблюдением? Для него это очевидно априори. А наблюдения Гербарта он вовсе не принимает во внимание.