Прививка для императрицы: Как Екатерина II и Томас Димсдейл спасли Россию от оспы - Люси Уорд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В один только день прививки наследника список пациентов Томаса (он тщательно заносил сложные имена пациентов в записную книжку, пытаясь приблизительно передать их написание) включал в себя не только представителей знати, но и придворных служителей: «Его императорское высочество великий князь; князь Александр Куракин; граф и графиня Шереметевы (Czerimeteff); A. N. Others [А. Н. Онимы]; слуга, Calmuck [калмык]; девушка-служанка Шереметевых, также зовущаяся Calmuck; карлик; негр Симон»[246]. Этот Симон (Семен?) стал первым лицом африканского происхождения, привитым в России (разумеется, среди тех, о ком сохранились соответствующие записи).
Улучив время для очередного письма своему другу Генри, усталый доктор признавался, что едва поспевает за спросом на свои услуги: «Все здесь как безумные стремятся получить прививку, так что я, невзирая на все протесты, какие только могу сделать, сознаю, что невозможно мне будет избежать вовлечения в большее обилие процедур, нежели я могу выполнить подобающим образом. В настоящее время пациенты мои составляют ряд знатных господ первой руки, из коих я привил около 40. …Не могу назвать здесь имена всех моих подопечных, однако Нарышкины (Narishkins), Щербатовы (Cherbatoffs), Голицыны (Galitzins), Воронцовы (Woranzoffs), Бутурлины (Butterlins), Строгановы (Stroganoffs) и многие другие всем семейством привились у меня, и у всех дела идут благополучно»[247]. Даже Натаниэль, его единственный помощник, больше не мог разделять с отцом это бремя. По требованию Панина молодого медика отправили пожить в доме графа Шереметева, чья дочь, панинская невеста, умерла от оспы в этом же году несколько раньше. У графа оставались сын и дочь, 18 и 17 лет соответственно; их привили в ту же волну, что и великого князя, и теперь Натаниэля приставили наблюдать за тем, как они приходят в себя. «Старый граф так привязан к своим чадам, что без всякой необходимости держит моего сына взаперти, тогда как я с утра до вечера тружусь, как раб», – ворчал Томас.
Но при всей своей крайней усталости он вынужден был признать: успех его прививочных усилий превзошел самые смелые надежды. Еще до того, как о прививке императрицы объявили официально, все, кого он встречал, восторгались благополучным выздоровлением государыни и наследника: «Невозможно передать то всеобщее ликование, которое здесь царит. Легко могу предвидеть, что уже в ближайшие дни оно вырвется наружу и усилится самым необычайным образом, ибо в целом здешний народ обожает свою императрицу и великого князя». Томаса и самого ошеломляли похвалы, которым (как он настаивал, словно бы убеждая в этом не только Генри, но и себя самого) он ни за что не позволит вскружить себе голову: «Не стану ничего говорить о комплиментах и любезностях, которые я здесь получаю, но их достаточно много, чтобы они отвлекли от дела всякого, кто не сознает, что их причина – несдержанность людская. Но у меня, благодарение Богу, достает здравого смысла понимать, что личное мое значение – не больше, чем у мухи, присевшей на обод колесницы».
После трех месяцев в России Димсдейл заметил, что давно поборол свои опасения совершить какой-нибудь постыдный светский промах. Он так много времени проводил во дворцах и сумел так хорошо познакомиться с теми, кто там жил и работал, что теперь он «держался в сих покоях довольно непринужденно, совершенно как дома». Благосклонный прием, ожидавший его при дворе, произвел на Томаса огромное впечатление. Он обнаружил, что и простые русские люди обращаются с ним доброжелательно и разумно, когда он, отважившись выйти на прогулку по улицам Петербурга, понимал, что безнадежно заблудился (такое с ним случалось частенько). Как он отмечал, англичане обычно полагают, будто среди русских аристократов «существуют остатки варварства»; однако его собственный опыт, пусть и ограниченный, не показывал ничего подобного[248]. Он писал Генри:
Что бы там ни говорили другие, если знатность заключается в свободе обращения, доброте и угождении при случае людям более низкого звания, у меня есть основания полагать здешний двор чрезвычайно любезным, особливо же это касается императрицы, являющей собой одновременное воплощение добродетели и величия. То же относится и к великому князю, при коем я прожил уже долгое время. Он просто удивительно добр ко мне.
Даже Панин, человек более непроницаемый, проявлял теплоту по отношению к нему: «Будь он моим родным братом, он не мог бы выказать мне более доброжелательности».
Томас с лихвой исполнил свои обязательства, однако оставалась одна неопределенность: пока никто так и не затронул вопрос оплаты его услуг. К этому времени он был уже более твердо уверен в том, что награду за них получит, но срок его отбытия неумолимо близился. Его давнее желание накопить состояние, в сущности, так никуда и не делось. Он признавался Генри: «Я был бы рад возвратиться домой, сделавшись богаче. Кажется, такое совершенно невозможно, однако ж все здесь твердят, что душе ее величества присуща великая щедрость. А у меня есть причины полагать, что здешнее поведение мое вполне удовлетворительно». Несмотря на все чарующие черты России и на уют его обогреваемых печью апартаментов посреди ледяной русской зимы, он все чаще обращался мыслями к своему обожаемому Хартфорду. Он робко надеялся уехать в начале января, когда санный путь позволит двигаться быстро: «Сие место весьма приятно, однако дом и счастие встречи со старыми друзьями еще приятней».
Томас писал Генри, а Екатерина тоже вернулась за свой письменный стол. Ее здоровье полностью восстановилось, и теперь она вновь обратилась к вопросу войны с Оттоманской империей. Период размышлений, выпавший ей в Царском Селе, убедил самодержицу, что Россия не должна склоняться перед турецкими требованиями. «Она тотчас же решила выхватить меч и отправить на свои границы войско подобающих размеров – дабы оборонить собственные земли либо истребовать у врага уступку оных», – сообщал Кэткарт лондонским министрам[249]. Императрица своеобразным способом объединила две свои насущные заботы в письме своему суровому союзнику, прусскому королю Фридриху II: тот неодобрительно относился и к ее прививке, и к военному конфликту, который она затеяла. Знай она, что король против того, чтобы она подверглась прививочной процедуре, это повлияло бы на ее решение, утверждала императрица, шутливо добавляя, что «на сей раз безрассудство мое обернулось благополучно». Теперь, намекала она, такой же дух отваги толкает ее к войне: «До сих пор пыталась я творить добро. Однако ж сейчас принуждена я совершить зло – ибо все войны таковы: по крайней мере, так уверяют нас философы. Полагаю, можно с терпимостию отнестись лишь к одной – к той, в которую я намерена пуститься. Я подверглась нападению и теперь обороняюсь»[250]. Екатерина только-только одержала победу над вирусом оспы и чувствовала себя неуязвимой.
Когда генерал Джордж Браун, губернатор Ливонии, ирландец по рождению, похвалил ее за отвагу в осуществлении этой операции, она с готовностью приняла его лестный отзыв: «Вероятно, мне следует увериться, что так и обстоит дело, хоть я и думала, что в Англии у всякого уличного мальчишки достанет храбрости на такое предприятие. Честный и искусный д-р Димсдейл, ваш соотечественник, вселяет здесь смелость во всех нас»[251].
Переплетение этих двух ее страстей ясно проступает в письме графу Ивану Чернышёву [sic], новому российскому послу, сменившему в Лондоне графа Мусина-Пушкина. В первых строках послания говорилось: «Теперь у нас имеется лишь два предмета для обсуждения – во-первых, война; во-вторых, прививка.
