Прививка для императрицы: Как Екатерина II и Томас Димсдейл спасли Россию от оспы - Люси Уорд

Ее осторожность оказалась вполне оправданной. В тот же вечер она получила послание от Панина, предупреждавшего, что секрет ее прививки раскрыт и новости об этом распространились по Петербургу, причем жители столицы «непокойны» от тревоги за свою государыню. Теперь возник риск: если великого князя Павла также привезут в Царское Село для прививки (еще до того, как его мать достаточно оправится, чтобы показаться на публике), «беспокойство» в обществе по поводу этого мнимого вакуума власти может усилиться. Черкасов и Владимир Орлов пригласили Томаса на приватное совещание, чтобы обсудить новый план: привить Павла, взяв прививочный материал у одного из юных кадетов. Тогда наследник сможет остаться в Зимнем дворце, что успокоит волнение публики. Английский врач, несший полную ответственность за жизнь российской императрицы, сейчас мог лишь ждать, как повернутся события, – пока монарший прививочный процесс шел своим чередом. На него тяжким грузом давило предостережение Панина, сделанное еще в момент прибытия врача. Карета, поджидавшая у ворот и готовая в случае чего умчать англичанина из российских владений, теперь казалась до смешного недостаточной гарантией его безопасности.

В воскресенье, через неделю после прививки, Екатерина по обыкновению поднялась рано. Она снова прогулялась в прохладе, чтобы облегчить жар и чувство тяжести. Прививочные надрезы на ее руках теперь были полностью воспалены. Она отправилась в постель рано. В тот день она не употребляла ничего, кроме чая, жидкой овсяной каши и воды, в которой перед этим кипятили яблоки. На другое утро Томас прописал ей пол-унции глауберовой соли (известного слабительного), и неприятная пульсация в ее голове утихла, хотя ее спина и ступни весь день продолжали ныть. К тому же примерно в это время у нее началась менструация, что стало еще одной физической проблемой в придачу к симптомам оспы. Данное событие прилежно записал ее врач, так как ей нельзя было снова давать слабительное, пока кровотечение не прекратится[230].

Но вскоре Томас испытал огромное облегчение: у его пациентки к вечеру появились пустулы – вокруг надрезов, две на запястье и одна – на лице. Пульс у нее замедлился, жар почти прошел. Аппетита у Екатерины по-прежнему не было, но ее врач начал проникаться все большей уверенностью, что худшее позади.

Несмотря на беспокойную ночь, наутро императрица проснулась, не испытывая никакой боли впервые за девять дней после прививки. «Жар совершенно прошел, – записал Томас. – Она с отменным аппетитом съела вареной курятины и в целом провела день весьма хорошо»[231]. Пока все-таки не было полной гарантии, что Екатерина благополучно придет в себя, но она уже миновала самый опасный момент в развитии болезни. После недель, полных неудавшихся экспериментов, а также опасений, что он не сумеет раздобыть эффективный инокулят для могущественной и прославленной пациентки, Томас наконец ощутил, что гигантское бремя ответственности, лежавшее на его плечах, стало немного легче. Александр, бойкий «жучок», послуживший источником зараженного материала для императрицы, оказался идеальным донором.

Панин, главный устроитель прививки, терзался тревогами не меньше Томаса. Теперь же, получив от Екатерины письмо с добрыми вестями, он поспешил передать их непосредственно британскому послу, предупредив, что это известие должно оставаться «величайшею тайною», пока прививочный процесс великого князя также не завершится благополучно. Кэткарт разделял его чувство облегчения. Дипломат писал в Лондон: «С чрезвычайным моим удовольствием имею честь донести вашей светлости, что Императрица, страдавшая лишь самым малым недомоганием и после операции ни разу не принужденная затворяться в своих покоях, вчера явила весьма благоприятную оспенную сыпь, с весьма немногочисленным количеством высыпаний, притом их качество совершенно удовлетворило д-ра Димсдейла». Прививочное послание, которое Екатерина стремилась направить миру, уже действовало: оно изображало ее стойким символом государства, едва затронутым влиянием процедуры, притом ни на миг не упускавшим из рук бразды правления на всем протяжении прививочного процесса. Восстановление императрицы стало не только вопросом ее личного здоровья – это было дело государственное, имевшее международное значение.

Кэткарт умело играл свою посредническую роль. Он писал:

Я заверил его [Панина], что сие известие доставит Королю величайшее удовлетворение, ибо Его Величество с самого мига отбытия д-ра Димсдейла за границу ожидал разрешения сего дела и, как мне было известно, пребывал в большой тревоге, кою могло утишить лишь благополучное его завершение. …Будучи созидателем и устроителем всего предприятия, [Панин] особенно доволен успешностию дела, от коей зависело столь многое.

На другой день, после того как императрица провела ночь спокойно, Томас ощутил достаточную уверенность, чтобы отправиться обратно в Зимний дворец, где томился великий князь Павел, заболевший ветряной оспой – правда, в легкой форме. Хотя недомогание подростка не было таким уж серьезным, прививку пришлось отложить до его полного выздоровления. Это означало, что его уже нельзя было привить материалом матери – к тому времени ее пустулы уже спали бы. Димсдейл прописал Павлу две дозы не слишком мощного лекарства, оставив его «в превосходном расположении духа и жаждущим эксперимента». Томас заехал за Натаниэлем в дом Вольфа, и они вместе вернулись в Царское Село.

Хотя она не могла теперь снабдить инокулятом своего сына, Екатерина позаботилась о том, чтобы с помощью ее зараженного материала привили других: она была полна решимости доказать, что подобное донорство безопасно для донора. Кроме того, она сделала первые (пусть и небольшие) шаги в своей кампании введения прививочной практики по всей ее империи, лично убеждая некоторых бедных селян, живших близ ее величественного дворца, подвергнуться этой процедуре. В одном из примечаний к трактату о всеобщей прививке в Британии, который он позже написал, Томас вспомнил весьма характерные размышления самодержавной императрицы по поводу ее прививочной миссии и общего отношения к власти (она изложила их врачу, когда он в очередной раз посетил ее для осмотра):

Помню, как императрица сказала мне с живостию и свободою чувства, какими она весьма славилась: «Если бы я повелела беднякам сего места привиться, они бы повиновались и получили бы пользу, однако я люблю применять меры убеждения, а не полагаться лишь на силу своей власти»[232].

В данном случае «убеждение» подразумевало подкуп деньгами, хоть Екатерина и сознавала, что этой тактикой легко злоупотребить и что она быстро привела к своего рода «аукционной войне» потенциальных пациентов за повышение суммы такой взятки: «Я заранее обещала по рублю… всякому, кто согласится, и некоторые приняли таковую сумму, были привиты и благополучно пришли в себя; однако, как мне стало ведомо, теперь они уж говорят о повышении цены до двух рублей, на что я принуждена дать согласие, чтоб поощрить их к прививке, ибо я желаю, чтобы сию практику распространяли мягчайшими способами»[233]. Незадолго до этого вышел ее «Наказ», а ее Уложенная комиссия формально продолжала действовать, но этот случай ярко демонстрирует и мышление эпохи Просвещения, которое сознательно воспитывала в себе Екатерина, и то, как непросто ей было руководствоваться им в реальной жизни.

Восстановление императрицы успешно продолжалось. Помехой на этом пути стала лишь сильная боль в горле, когда оспенные волдыри появились и на ее миндалинах. Томас прописал ей полоскание черносмородинным желе. 27 октября, через две недели и один день после прививки, он наконец позволил себе поведать новости о пережитом в своем третьем письме, отправленном Генри в Лондон. В этих строках ясно читается облегчение по поводу благополучного исхода: «Оспа развивалась у нее самым желательным образом – с умеренным количеством пустул и полным их созреванием, которое, слава богу, теперь завершилось, так что я чувствую, что с груди моей свалился груз невыразимой заботы». Неоднократно подчеркивая, что адресат должен хранить тайну, врач изливал душу, рассказывая обо всех подробностях этой истории: о многочисленных встречах с Екатериной, о больных кадетах, о поездке в Зимний дворец в экипаже под покровом ночной тьмы. Он признавался другу: «Со мною совершилось здесь множество вещей, вселявших в меня тревогу и даровавших мне удовольствие в столь крайних степенях, что я нашел весьма трудным выдерживать характер как подобает. Однако в целом все прошло хорошо, счастие мое