Кузнецкий мост - Савва Дангулов

Они вернулись в гостиницу часам к пяти, голодные и озябшие.

— Цуйка, пофтиц… — посоветовал румынский дипломат не без знания дела — мигом на столах появилась огневая цуйка, много цуйки. Выпили в полную меру хозяйской щедрости и захмелели заметно. Одни в точном соответствии с правилами, которые известны одному богу, стали вдруг необыкновенно веселы, другие — в такой же мере грустны.

Клин сидел как в воду опущенный — казалось, он похоронил сегодня всех своих присных. Добрый Ксенопол едва ли не на цыпочках подобрался к нему со спины, припал к уху. Наверняка же несколько слов, которые шепнул сердобольный румын, имели целью смягчить душевные невзгоды англичанина, но произошел взрыв, совершенно непредвиденный.

— Ты, неразумная голова, да ты понимаешь, что происходит в этом мире? — возопил Клин, вскакивая. — Ты дал себе труд шевельнуть своими великокняжескими мозгами, а? Ты все еще путешествуешь по этим своим дворцам, одетым в красное дерево, и похваляешься родством с Гогенцоллернами, а большевики слопали тебя с потрохами! Да, да, ты полагаешь, что ты находишься в знатном Брашове, в двух шагах от замка, охраняющего вечный сон королевы Марии, а на самом деле тебя уже давно нет, и твои сахарные косточки перемолол этот демон всесильный, и ему осталось их только выплюнуть… Ты проник в то, что происходило на том весеннем поле, пока ты стоял под своим глупым зонтом? Нет, скажи, тощий ум великокняжеский, ты разобрался, что твой дом горит и злой огонь уже лижет твои пятки… Ты понял?

Неизвестно, что еще сказал бы Клин перепуганному насмерть дипломату, знатоку манер и полиглоту, если бы из-за стола не поднялся рослый Хоуп и не встал между Клином и Ксенополом.

— Погоди, Клин, — молвил Хоуп, дожевывая кружочек колбасы, которой он пытался умерить огонь злой цуйки: американец не большой любитель спиртного, но и его проняла до костей мартовская сырость. — Пожалей человека, который был к тебе добр…

На одну минуту молчание завладело корреспондентами, всего лишь на одну минуту.

— Все, что ты хочешь сказать, говори мне, — встал Галуа перед Клином. — Ну говори же…

— Не иначе, тут русская рука, — сказал Клин и взглянул на Галуа — сейчас он хотел видеть в нем русского. — Все тот же расчет — как во времена петербургской революции: дай деревне землю, и она пойдет за тобой хоть в ад…

Галуа улыбнулся:

— Ты думаешь, что для русского земля что-то значит, а для румына нет?

— Но это же… взятка: дать мужику землю и склонить его на свою сторону, — Клин взглянул на француза неприязненно — его злила веселость Галуа. — Это, в конце концов, безнравственно.

Бедный Ксенопол, одинокий и печальный, точь-в-точь как на весеннем поле, но только без зонтика, наблюдал за происходящим из сумеречного угла. Даже странно, сколь бурные страсти могло вызвать у них весеннее поле.

— Почему безнравственно?

— Да потому, что эгоистично. Эгоистично и безнравственно! — отрезал англичанин.

— Не пойму я этого эгоизма! — возразил Галуа и перестал смеяться — спор принимал крутой поворот.

— Эгоизм! — почти безапелляционно возвестил Клин.

Хоуп, молча наблюдавший за единоборством коллег, попыхивая своей трубкой, оккупировал стул рядом, чтобы иметь возможность видеть лицо Клина.

— Ты был на этом поле, Клин? — спросил Хоуп, отстранив трубку. — Был?

— Погоди, а почему ты меня спрашиваешь об этом, Хоуп? — вспыхнул Клин. — Ты же знаешь, что я там был! Почему спрашиваешь?

Но Хоуп, казалось, был невозмутим.

— А я объясню тебе почему, — заметил он и пустил дымок. — Я хочу спросить: ты видел руки крестьян?

Клин поднялся со стула, ухватив себя за помочи, и подпрыгнул — странная привычка была у человека: когда он волновался, то хватал себя за помочи и подпрыгивал.

— Ты хочешь спросить меня, видел ли я на их руках мозоли? — выкрикнул Клин — он полагал, что иного смысла в вопросе Хоупа не было.

— Нет, я хочу спросить: видел ли ты, как шелушатся руки царан, какие на этих руках струпья?

Клин еще раз ухватил себя за помочи, но прыгать не стал, волнение лишило его сил.

— Нет, я не видел…

— А я видел, больше того, старался увидеть — это румынская болезнь… — Хоуп встал и оказался лицом к лицу с Клином. Казалось, что они готовы схватиться врукопашную, рослый Хоуп и коренастый Клин, неожиданно оказавшиеся лицом к лицу посреди большого ресторанного зала. Они стояли, все остальные сидели, точно нарочно отодвинувшись от них на почтительное расстояние. Их было сейчас немало: Галуа, Баркер, старик Джерми, Тамбиев и насмерть перепуганный Ксенопол.

— Но что ты хочешь этим сказать, Хоуп? — спросил Клин и, взяв стул, оказавшийся рядом, отодвинул его подальше от себя — он точно высвобождал место для рукопашной.

— А то, что эта болезнь вызвана нищетой, понимаешь, Клин, нищетой! — произнес он.

— Погоди, но какое это имеет отношение к существу нашего разговора? — закричал Клин и едва ли не притопнул.

— Если царан будет иметь землю, он будет сыт, — сказал Хоуп. — Он не враг себе!..

Клин оглянулся и, рассмотрев в сумерках зала свой стул, пошел к нему.

— Россия призвала Европу к революции, — произнес он мрачно. — Что касается земли, то она должна узаконить эту революцию навечно…

Хоуп нащупал в сумерках зала свой стул, сел. Они сидели сейчас один против другого.

— Ты хочешь сказать, что они не захотят пожертвовать революцией?

Клин вздохнул:

— Я этого не сказал…

— Я сказал, — засмеялся Хоуп.

Тамбиев взглянул на Галуа: тот едва ли не приподнялся в своем кресле, наблюдая за происходящим. Галуа точно говорил: «Вот и настала эта минута, долгожданная… Ну, смелее, дружище Хоуп, смелее!» Но Хоуп точно потерял интерес к происходящему. Он махнул рукой и пошел к выходу. Галуа проводил его взглядом, в котором уже не было восхищения. «Не мой герой! — будто говорил француз. — Не мой!»

Они были в дороге еще два дня, но разговор, происшедшей в ресторане брашовской гостиницы, не шел у них из головы. У всех не шел из головы, но, пожалуй, больше остальных у бедного Ксенопола.

— Трудная поездка, — сказал он Тамбиеву. — Куда все это идет и чем кончится? — произнес он в смятении — он все еще не очень понимал происходящее.

Среди тех, кто составлял большой корреспондентский корабль, был человек, сердцу которого все происходящее говорило особенно много. Время от времени Тамбиев ловил на себе его взгляд. В этом взгляде была и тревога, и любопытство, неожиданно воспрявшее, и мука, откровенная. Казалось необычным, как путешествие по чужой стране могло с такой остротой заставить человека воспринимать виденное. Не иначе, в том, чему человек стал здесь свидетелем, он рассмотрел свое, на веки вечные отчее.