Побег из Невериона. Возвращение в Неверион - Дилэни Сэмюэл Р.

8.6.2. В первое утро карнавала около дюжины дубильщиков шли по улице Мусорщиков, собираясь начать свой первый шестичасовой рабочий день вместо обычного десятичасового. Один из них пел высоким фальцетом и смешил друзей лицедейскими жестами. Двое – один белокурый варвар, другой местный житель – завязали волосы цветными шнурками, и длинные концы стегали идущих сзади. Такими шнурками традиционно повязываются на праздник абл-айнийские женщины. Идущим то и дело приходилось обходить кучи земли по бокам улицы.

Один дубильщик нечаянно задел встречного – малорослого, подслеповатого, но с крепкими мышцами, пивным пузом и редкими волосами.

– Эй ты! – завопил тот, шарахнувшись в сторону. – Не трожь! Ты заразный. Вы все заразные. Хочешь, чтоб и ко мне зараза прилипла? Не трожь, говорю!

Двое принялись передразнивать ругателя, еще двое подступили к нему, заставив его поспешно пробежать мимо.

Затейник снова запел, но никто больше не смеялся.

Шагах в десяти за ними шла в свою прачечную Нари – колхарийцам на праздники требовалось, похоже, вдвое больше чистой одежды. Она вспыхнула, услышав слова коротышки, и обиделась за дубильщиков. Ферон однажды, когда они с Садуком принесли ему сыр, маринованные яйца и пряное мясо, сказал им: «Теперь вы знаете, в каких ремеслах больше – как бы это сказать – парней с тонкими голосами и умелыми пальцами. – Они сидели на крыше, где он временами ткал. – Это лицедеи, дубильщики и возчики, что приезжают ранним утром на рынок…»

«Да ладно тебе! – вскричал Садук, выковыривавший ножом пробку из кувшина с сидром. – Неужто все эти здоровенные ребята, что тарахтят по утрам мимо моей будки…»

Ферон замахал руками, отметая его возражения.

«Знаете, когда я юнцом пошел работать в дубильню, отец без конца твердил всем знакомым и мне: “Не думайте, что дубильщики все такие”. Я поначалу ни о чем таком и не думал, но вышло, что старик мой был прав. Были там двое парней, которые в жизни не любились с мужчинами, обожали женщин и против нас, прочих, ничего не имели. Я, честно говоря, не понимал, почему они там работают. А после того, как мы с отцом повздорили на мосту, я слышал, как он снова сказал кому-то: “Если парень дубильщик, это еше не значит, что он такой”. Это он, думаю, меня выгораживал, но я тогда был наглый щенок и сказал ему: “Слушай, двое наших и впрямь не такие, но почему ты всегда защищаешь их? Ты их даже не знаешь. Почему не меня?” И знаете, больше он не говорил так. Я по нему скучаю. Ну что, Сади, скоро ты там? Не помочь ли тебе?»

С той стороны улицы Нари махала молодая толстушка-варварка. Она поступила в прачки недавно и потому пришла раньше всех. Хозяйка и работница вместе прошли в калитку, ведущую на прачечный двор.

8.7. Бритоголовый костлявый Рональд с бирюзовым кольцом на пальце владеет не слишком процветающим антикварным магазином вместе с партнером, толстячком Роем. Летним вечером, когда на дверях висит табличка «закрыто», но внутри кто-то есть, можно зайти туда на мартини с водкой и пообщаться с соседями.

– Должен же я был сделать хоть что-то, – сказал однажды Рональд собравшимся. «Что-то» означало волонтерскую работу по уикендам в больнице для спидозников. Рядом с Рональдом на мольберте стоял байройтовский китч: Вагнер за роялем, одна рука на клавишах, из-под откинутой крышки исходит серое облако, где угадываются лебеди, рыцари, гномы, вороны, драконы, богини-воительницы в крылатых шлемах, Венера в позе Милосской, но без покровов, одноглазый скиталец и попавший в бурю корабль. Рональд качнулся назад (этикетка на подлокотнике качалки показывала 290 дол) и добавил: – Теперь у меня около семидесяти пяти пациентов. – То, что все они больны СПИДом, было ясно без слов. – И каждый из них регулярно колется внутривенно! Читали вы что-нибудь об этом в «Тайм» или «Нью-Йорк Нэйтив»?

Еще один анекдот.

8.8. – Ты не на карнавал идешь, – с укором сказала Ларла, – а на Шпору, на то ужасное сборище. Я же слышу, ты всю неделю про это бубнишь. – Ларла неуклюже сгребла толстыми пальцами кружку, миску и тряпку. – На пришествие этого… даже и говорить не хочу.

– Амневора. Да, – подтвердила старуха, стоя в коричневом плаще посреди кухни.

– Но это же ужасно. – Ларла суетилась, кладя на место одно и хватая другое. – Это дурная вера. У богов нет имен. Я это знаю с детства, как и ты. А что ты можешь знать про этого Амневора?

– Я помню кое-что. Издавна. Что-то о смерти и времени. Смерть не умиротворишь курами, кошками и собаками, жертва должна быть…

– Не ходи, прошу тебя! Не делай этого ни ради меня, ни ради них. – Ларла поскребла одной рукой внутри плошки и подняла глаза к потолку. – Они ведь об этом толкуют? Все эти несчастные страдальцы, которых приводит наш господин? Там у него человек двадцать пять, и среди них две женщины. Они тоже больны? Женщины ведь как будто не заражаются, так я слышала. Страшно это, если мы тоже можем…

– Нет-нет, – сказала старуха. – Им Амневор ни к чему. Но мы, немногие, думаем, что он может смиловаться над ними, если мы постараемся. – Она пошла к двери, а Ларла, выронив все, что держала в руках, вскричала:

– Откуда ты знаешь, куда идти?

– Когда его милость посылал меня в дома других болящих, я говорила с многими и узнала о многом.

– Так он созвал болящих со всего города? – Ларла опять посмотрела вверх.

– Нет-нет, их куда как больше. Здесь те, что еще могут сесть в присланную за ними повозку.

Ларла опять посмотрела вверх.

– Думаю, они все же говорят о том демоне, что бродит по городу и омрачает наш карнавал, устроенный в честь Освободителя. Он должен быть в городе, иначе как он вам явится? И для чего бы еще они тут собрались? Говорят, что волшебник…

– Нет-нет, – в третий раз сказала старуха. – Их заботит лишь собственная смерть и то, как им дожить до нее. Амневор должен прийти ради нас, так мне сдается. – И она вышла, не глядя больше на Ларлу.

8.9. Видел Джои вчера вечером. Он говорит, что совершено еще четыре нападения на бездомных – последняя жертва погибла позавчера. Мы с ним сидели у бара в почти пустой «Фиесте» с ее оранжевыми огнями и старым музыкальным автоматом. («Я то, что я есть» смолкло впервые за вечер.) Из-за неоновой пивной рекламы в окне ночь казалась еще темнее.

– В два часа ночи разговариваю на Девятой авеню с парнем, а через три часа слышу, что ему сердце вырезали в этом треклятом парке! Еще пять за три недели, а всего девять. Каждого покромсали, как дыню, твою-то мать. Я не считаю того бедолагу, что спал на скамейке, а четверо пуэрториканцев шли мимо, да и перерезали ему горло – просто так, ни за что! Их-то сразу поймали – думали, может, это они или какие-нибудь мелкие бандюки задумали нас всех перебить. Но нет, думаю, не они. Я теперь вообще по ночам не сплю, только днем, в парке. Просыпаюсь в пять-шесть вечера, а кругом офисные девчонки сидят и аплодируют. – Джои похлопал себя по татуированным бицепсам. – Глядите, проснулся мудила!

9. В первый вечер карнавала мать Топлина, сидя на краю кровати, поддерживала голову сына. Его рвало желчью в подставленный таз, потом рвать стало нечем, но все его тело содрогалось от спазмов. Мать удержалась и не сказала, что зря он ездил к этому человеку: он болен и должен лежать в постели. Она уже сказала это, когда его привезли домой (но забыла), а теперь и вовсе незачем стало. Между спазмами мальчика трясло, искры перед глазами чередовались с тьмой.

Варварка, помогавшая матери по хозяйству, остановилась в дверях. Она пришла сказать, что Освободитель прибыл в город и вот-вот проедет мимо. Может, Топлин сядет у окна и посмотрит? Она скамейку ему подвинет, подушку положит… Но на улице уже слышались восторженные крики; женщина постояла в дверях, глядя, как корчится Топлин, вздохнула и пошла обратно на кухню.