Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

далеко. Мы доходим наконец до бульвара Гамбетта и ныряем в город. Ницца — большой город в миниатюре. Маленький Париж. По улицам ездят трамваи, железнодорожный вокзал, наверное, не меньше вокзала Сен-Лазар и в 200 метрах от моря, что трудно себе представить. Большие кафе, кинотеатры, магазины — в обычное время здесь должно быть столько же людей, как на парижских бульварах. Рассматриваем витрины. Только к книжным магазинам я не приближаюсь. Нет, бумага много весит. Х. очень обрадовалась нам; рассказывает, что часть «общей комнаты» находится в приюте Красного Креста под Греноблем. Конечно, мы к ним заедем. Входит ее мать, очень красивая дама. Приглашает нас на чай. Я разговариваю с ней. Беседа напоминает «Обрывки рапортов»{94} на трассе между Королевским замком и улицей Кленовой. О людях и событиях давно минувших дней говорим почти в настоящем времени, настолько глубока давняя привычка. Я много раз замечал, что некоторые люди остановились на дате 1 сентября 1939 года и застряли на месте. Они могут отойти назад, вперед же ни шагу. То, что было раньше, еще живо, люди спорят о вещах, давно канувших в Лету, а реальность для них — как кошмарный сон. Люди, по которым реальность проехала, как поезд. Они не смогли или не попытались в него запрыгнуть; позволили сбить себя. Это, в принципе, трупы. Но я понимаю: реальность так ужасна, что нечему удивляться. Ранее они успели КОЕ-ЧТО приобрести и все потеряли; у меня ничего не было, мне легко говорить. Ну, я молодой. А вообще, должно быть, это очень плохо, когда молодой человек вспоминает.

Мы выпили чаю и пошли гулять с Х. Она утверждает, что мы очень дорого платим за отель. Есть и другие, в которых можно жить за 5–7 франков в сутки. Мать ласково прощается с нами — особенно со мной. За разговором она забыла о войне и два часа купалась в слухах, сплетнях и болтовне о старом режиме. Уже стемнело, когда мы подошли к Английской набережной. Светит луна, море блестит, а в воде четко отражаются черные контуры пальм. В ресторане рядом с нашим отелем мы съели отличный ужин вместе с Х. и проводили ее домой. Возвращаемся одни. Везде пусто. Мы сели на скамейку на набережной, засмотрелись на луну. Слушаем море. Потом сидели у нас на балконе, ели виноград и курили. Луна взошла уже высоко, и все море серебряное. Дверь на балкон открыта. Мы засыпаем на мягкой кровати. Нигде в мире нет таких удобных кроватей, как во Франции.

Ницца, 15.9.1940

Проснулись около девяти часов. Прямо из постели выскакиваю на балкон. День солнечный, с моря дует сильный ветер, волны большие. Каждый вал, разбиваясь о берег, выбрасывает фонтаны воды и пены. Будем купаться в волнах.

Завтрак в ресторане. У меня был долгий разговор с хозяйкой о нашем рационе. Я сказал ей, что мы устали, что нам предстоит долгий путь и что мы должны хорошо и много питаться, причем недорого. Договорились, что к обычному «меню» она добавит нам большую тарелку макарон с томатным соусом или с тертым сыром «грюйер». Потом мы вернулись в гостиницу и, отремонтировав палатку и постирав шорты, пошли купаться. Х. уже ждала нас на пляже, который здесь довольно скверный. Мелкие камешки и ни зернышка песка. Франция поспешно укрепляет нравственные устои: вышло постановление, что нельзя лежать на пляже ногами к Английской набережной; только головой — ноги в сторону моря. Кроме того, объявлена борьба с алкоголизмом. Хотят запретить продажу «аперитивов», содержащих более 15 % алкоголя. Зато вино — пожалуйста, коньяк, ром, ликеры — сколько душе угодно. Главное, можно сказать и, что еще важнее, написать, что правительство Петена приступило к «реконструкции» страны. И они этому верят, как и тому, что неоккупированная зона, по сути, является свободной Францией. Между тем трудно придумать более пагубное решение, чем разделение страны на два государства. Германия, таким образом, разделила не только Францию, но и всех французов.

На пляже почти никого, в Ницце вообще пусто. Волны высокие. Ловлю момент между двумя волнами и ныряю. Качели: то вижу весь берег, то только горы воды. Потом лежу на солнце и дремлю. В мыслях перебираю все, что мать рассказывала мне об этих местах. Было, прошло и не вернется. Мир с каждым годом нищает, несмотря на то что мог бы становиться все богаче. Ничего удивительного, на любом производстве перед созданием определенного типа продукции важнее опыт, эксперимент. Весь мир, возможно, под влиянием техники давно начал эксперимент по устройству жизни подобно тому, как это происходит на заводе перед выпуском новой модели. К сожалению, при выпуске автомобилей это делается гораздо тщательнее, чем при создании общественного строя. Хаксли{95} («Ends and means»[147]) прав: трудно понять, что в век техники, когда от обычного инженера требуется высокая квалификация, строй и политика являются сферой, открытой для всех. Кто угодно может прийти и начать грязь развозить, как нелегальная акушерка, штампующая «ангелочков»{96}. Но и производство взрослых ангелочков увеличивается из года в год. Странно, что Хаксли, написав книгу совсем недавно, не заметил, насколько он уже отстал, споря и борясь с принципом «цель оправдывает средства». Ведь с этим все уже давно согласились. Книга «Ends and means» напоминает местами возобновление дискуссии о том, сколько ангелов может поместиться на конце булавки. Мы же продвинулись гораздо дальше: «Цель оправдывает людей, которые к ней стремятся». Оправданные средства были здесь явлением вторичным. Если сегодня они так ужасны, то потому, что совершает их кто угодно со стигмой святости на лбу, присвоенной ему сразу после того, как он выкрикнул нескольких банальных высказываний о необходимости «спасти мир». Достаточно мгновение подумать, чтобы понять: если речь идет об этом, то мы живем в период чудовищного мракобесия. Хаксли, похоже, совершенно не замечает, что основные причины зла кроются сегодня в непостижимо большом потенциале ОДОБРЕНИЯ всего подряд: люди стали так же терпеливы, как бумага.

После купания мы пошли на обед. Отличный. Затем короткий сон, и мы переодеваемся. Приближается событие дня: Монте-Карло. Тадзио никак не может поверить, что мы действительно едем в Монте-Карло, и его лихорадит. «А нас впустят? А сколько там можно поставить? А туда можно в ТАКИХ штанах?» и т. д. Он надевает самую красивую рубашку, запонки, смачивает волосы одеколоном, манерничает и прихорашивается перед зеркалом. «Интеллигенцию» мы пока не завязываем, в такую жару можно задохнуться. И так в пиджаках и в носках мы чувствуем себя как в путах.