33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине - Евгений Анташкевич

– А что за полковник?

– Полковник Адельберг.

– Александр Петрович?

– Да, а вы его знаете?

– Лично незнаком, но видел на одном собрании, и он прошёл по отчетам нотариата… откупил вторую половину дома, где живёт. У прежнего хозяина. До войны они занимал весь дом, а потом жена продала половину, видимо, деньги были нужны… «Хорошо, – подумал про себя Сорокин. – Значит, чехи его не расстреляли, а Огурцов зря бегал вокруг станции… А ведь знал, стервец, уверен, что он всё знал! Наверное, со мной, поручиком, ему было свободнее творить свои дела, чем с полковником!»

– А вы не виделись?

– С Адельбергом? Нет, я и не разыскивал его… – Он недавно установил дома телефон, хотите?..

– Нет! – твёрдо сказал Сорокин и подумал: «Я же его бросил!»

– И на собрания вы не ходите! Знаете, сколько тут проходит разных собраний: монархисты, легитимисты, даже мушкетёры появились, защитники Её Величества, – Иванов хмыкнул, – или Его Величества.

Сорокин смущённо молчал. Он много слышал о том, что осевшие в Харбине офицеры и другие эмигранты образовали во множестве политические организации и даже партии, ему хотелось прийти, послушать, но он не понимал, что с этим делать дальше, и поэтому не решался.

– Вы о чём думаете, Михаил Капитонович?

– Да так… Я рад, что у Александра Петровича всё сложилось хорошо!

– Да, не частый случай: и сам вернулся, и жена дождалась, и мальчишка подрос…

Михаил Капитонович улыбнулся.

– Александр Петрович рассказывал, что ни разу не видел сына, он родился…

– И он уверен, что это его сын? – саркастически ухмыльнулся Иванов.

Сорокин обиделся:

– Он – уверен!

– Ну ладно, ладно! Будем считать, что у вашего Александра Петровича действительно всё хорошо! Не частый случай! – повторил Иванов и вдруг спросил: – А кстати, как вы отпраздновали… в прошлую субботу?

Сорокин опять улыбнулся, воспоминания о венчании Георгия Вяземского и Натальи Румянцевой, крестинах новорождённой Полины Сергеевны Серебрянниковой теплом отозвались в его душе. И каков был сюрприз? Во-первых, Давид Суламанидзе был не только шафером, а, конечно, тамадой, и ещё – он готовил стол. Сорокин уже не помнил, как назывались блюда, но всё было «изюмительно» вкусно! Это слово Суламанидзе так и произносил, и гости про себя стали называть его «наш Изюмчик». Сюрприз же заключался в том, что на один день приехал Штин. Крепкий, загоревший и слегка пьяный. Он успел съездить в магазин и приодеться и предстал перед гостями просто красавцем. За столом они говорили, Сорокин рассказал Штину о своих приключениях у Гвоздецкого и с замиранием сердца сообщил о том, что Гвоздецкий покончил с собой. Он ждал любой реакции от Штина, но только не такой: тот помрачнел и сказал, что это очень плохо, когда такие офицеры так кончают: «Вот что значит заниматься не своим делом!» Его мнение поразительно сошлось с мнением следователя Иванова. Сказав это, Штин немного подумал и добавил: «Мыслю, что господин Гвоздецкий застрелился не сам по себе!» Сорокин удивился. Штин задумчиво и внимательно смотрел в глаза: «Гвоздецкий был очень сильный и целеустремлённый человек. Он не мог просто так взять и разувериться, да ещё и наложить на себя руки. Кто-то ему помог! Есть тут для этого какая-то сила, мы тут не одни!» От этих слов у Михаила Капитоновича испортилось настроение, и в голову пришла мысль, что сам он живёт как-то не так, что он просто плывёт по течению вместо того, чтобы… Но Штин его успокоил: «А что вы, Миша, можете поделать? Не горюйте! Главное – живите, раз Господь дал нам жизнь! Мог и отобрать!» Ещё одному сюрпризу порадовались и Вяземский, и Суламанидзе, и Сорокин: вместе со Штином приехал совершенно неузнаваемый Одинцов. Все помнили шустрого, худенького крестьянского мальчишку в болтавшейся униформе и хлюпающих сапогах, а Одинцов пополнел, набриалинил пробор и отпустил щёгольские усики с закрученными, подвитыми кончиками. Рядом со Штином Одинцов был тем же исполнительным денщиком, но когда отдалялся – ходил гоголем.

Очень даже было смешно.

Иванов побарабанил пальцами по столу.

– Что будем делать, если это действительно ваш знакомец, Митька Плющ, он же Дмитрий Огурцов, Михайлов сын?

Сорокин не успел ответить, потому что в кабинет стремительно, как и в прошлый раз, вошёл Ли Чуньминь. Сорокин встал.

– Итак, господа, я добился, чтобы во всех управлениях городской полиции установили телефонные аппараты, – сказал он, опустив приветствия и поклоны. – Как вы себя чувствуете? – обратился он к Иванову.

– Спасибо, вполне терпимо! – Иванов сказал это спокойно, без ставших привычными для Сорокина, когда тот разговаривал с начальниками, суетливых кривляний.

– Вот и хорошо! – отреагировал Ли Чуньминь. – Есть новость, господа! Нашли труп полицейского, которого вы посылали тогда за каретой, он задушен.

– А где нашли?

– Рядом с переездом через железную дорогу, недалеко от Мостовой улицы. Разгребли насыпь и зарыли. Собаки раскопали.

– Заблагоухал!

– Как? – спросил Ли Чуньминь.

– Заблагоухал! Дал запах, то есть начал гнить!

– А почему – за-бла-го-у-хал? – Слово для блестяще говорившего по-русски китайца оказалось непонятным. – Разве это не про цветы или хорошие женские духи?!

– Так говорят, когда покойничек прокис и начинает вонять…

– Странный ваш русский язык!.. – задумчиво произнес Ли Чуньминь.

– Да и ваш не лучше, по-русски – дурак, а на вашем «черепашье яйцо»! Какая связь?

– Зато у нас нет этого ужасного русского мата, – произнёс Ли Чуньминь, с интересом уставился на Иванова, а потом вздохнул и махнул рукой. – Хотя нет, уже есть!

– Та ма́ди? – спросил Иванов и глянул в сторону Сорокина. – По-нашему «твою мать»!

Сорокин не знал, как реагировать, только в голову откуда-то пришло: «И русский мат – бессмысленный и беспощадный!»

– А когда его нашли, господин Ли Чуньминь? И где он сейчас?

– Вчера! И пока – там, где нашли… – Можно привезти его сюда, в тюрьму?

– Зачем?

– Пусть его посмотрят в мертвецкой наши дедушки Моня и Ноня, они наверняка что-нибудь расскажут!

– Хорошо, я распоряжусь.

Когда Ли Чуньминь ушёл, Иванов закурил, попытался встать, закряхтел и сел. Сорокин хотел ему помочь, но Иванов замахал руками:

– Что вы, голубчик, не первая рана, а может быть, и не последняя. Такая у нас работа. – Он кивнул в сторону двери: – Как вам?

– Ли Чуньминь? – спросил Михаил Капитонович.

– Ну а кто же? До революции здесь первые должности занимали русские, так было по договору. Сейчас пришли китайцы, но редко кто из них может изъясниться на русском языке. Это создаёт определённые сложности, особенно когда начальник проявляет излишнее рвение. А с ним всё просто отлично, он всё понимает и вообще человек дельный! Хотя я вам об этом уже говорил!

– А сколько вы знаете языков? – Сорокин давно хотел об этом спросить.

– Три! Два! Родной идиш и немного китайский, русский не в счёт.

– А на родном есть с кем поговорить?

– Шутить изволите! Знаете, сколько здесь евреев? Я думаю, в процентном отношении не меньше, чем в России, почти Одесса!

– И что?

– Слишком всё сложно, Миша! – Иванов вздохнул. – Евреи народ, который всех к себе настойчиво ма́нит, независимо – еврейка ли твоя мать и хочешь ли ты быть иудеем? Главное, чтобы был умным! А вот отпускают с трудом. Стоит только разговориться с ребе, и начнут приглашать в собрания, заглядывать в глаза, а потом что-нибудь попросят, и поди откажи, даже если по закону!

– И что будет?

– Ничего! Только вы на следующий день ощутите на себе такую ненависть и презрение, что будете чувствовать её всю жизнь, хотя о ней вам никто не скажет! А я хочу быть свободным! Как англичане! Понятно? Сорокин пожал плечами.

– Как бы вам объяснить…

Иванов закряхтел, через силу встал и, опираясь о стол и стены, стал медленно ходить по кабинету.

– Я революционер! Только, в отличие от еврейских революционеров, я хотел счастья не только для евреев, а для всех в этой стране! – Он показал рукой на север. – Я ненавидел отца, простите, я его очень любил, но ненавидел, когда он суетился и хлопал себя руками, как птица крыльями, и лебезил перед полицейским, который просто так, без дела, заходил в нашу табачную лавку погреться. А потом его же материл, если рядом не было мамочки. А знаете, как бы вас называла моя мама, если бы увидела нас вместе? Она называла бы вас – «сы́начка», – несмотря на ваше дворянское происхождение…

– Я не дворянин, – сказал Сорокин.

– А кто?

– Сын хлеботорговца…

– Ну, тогда вы бы не обиделись! Она так называла и меня, и всех моих друзей-революционеров. Как уроженка Одессы, она старалась нас чем-нибудь накормить, вкусненьким, она так и говорила – «вкусьненьким», с двумя мягкими знаками… – Вы родились в Одессе?

– Нет, я родился в Петербурге. Мама оттуда. Одесса была раем для евреев, лучше, чем Варшава, Львов и Вильно. Мой папа, Моисей Розенталь, нашёл… ему нашли её там!