Дичь для товарищей по охоте - Наталия Вико

Потом подумала немного и добавила:

— Хотя бедной в старости быть не хочется…

А он тогда рассмеялся:

— Вы ж социалисты — богатых, вроде, не любите? У богатых же надобно все отнять и поделить поровну между всеми. Нет? Хоть и кажется мне, что недолго такое равенство в обществе продержится. Головы всем разом не переставишь.

Маша вздохнула и машинально поправила волосы, а он отогнул белоснежную простыню и пересел на краешек кровати.

— Зря вы так близко садитесь, от меня же пахнет, как от аптечной лавки, — немного отодвинулась она в сторону.

А он сказал, что запахи в последнее время различать перестал, врачи говорят — от нервов. А потом, осторожно взял ее руку и…

Савва прикрыл глаза, вновь переживая тот момент:

— Маша… Я решил… Не знаю, как выразить, слова выбирать не приучен, так что говорю, как ты любишь выражаться, «без вывертов». Я, Маша, жизнь свою застраховал. На сто тысяч рублей.[35] Время такое сейчас, что, сама понимаешь, все может случиться. Полис страховой на предъявителя тебе отдаю. Коли что со мной случится — знаешь, как им распорядиться. Сочтешь нужным — партии своей деньги дашь, но не все, Маша, не все Упаси бог Себе хоть часть оставь. Словом, мне важно знать, что в случае чего и после смерти своей тебя оберегать буду, хоть умирать пока не намерен.

И отдал ей конверт, запечатанный сургучной печатью.

А она тогда заплакала…

…- Здравия желаем, Савва Тимофеевич! — услышал он бодрые голоса и открыл глаза. Экипаж въехал в Орехово-Зуево. Наряд городовых под фонарем при въезде в город молодцевато поприветствовал хозяина. Повернув голову, Савва заметил мундиры городовых на соседней улице и на другой…

«Та-ак. Не иначе, как маменька через Назарова распорядилась», — подумал он раздраженно.

У входа в здание правления, несмотря на поздний час, собрались люди — фабричные старосты и делегаты от рабочих, ожидавшие его приезда.

Встреча началась спокойно. Савва выслушал список экономических требований.

— Значит, ежели итожить, то главное требуем: на тридцать процентов повысить расценки, до восьми часов в сутки укоротить рабочий день, допустить рабочих к прибылям наравне со служащими, — прочитал по бумажке худой, сутулый мужчина, сидящий за столом напротив.

— Поясню подробнее, — вступил коренастый делегат, грустные глаза которого говорили, что сидеть здесь ему скучно, потому что ничего хорошего от встречи не ожидает. — Это означает дважды в год, как сейчас служащим, к Рождеству и Пасхе, выдавать рабочим наградные.

Все оживились.

Савва медленно поднялся.

— Я… доведу до сведения Правления ваши требования. Сами знаете, один я не решаю. Что могу — сделаю, вы цену моему слову знаете.

— Зна-аем, — протянул коренастый, махнув рукой. — Грош цена всем вашим хозяйским словам, чего там говорить.

— Что? — Савва задохнулся от негодования. — Грош цена? Да как… как вы смеете? Да я хоть раз…, - оборвал фразу на полуслове и обвел делегатов тяжелым взглядом. — О решении завтра в письменном виде сообщу-с.

Вышел из комнаты заседаний, хлопнув дверью. Сердце бешено стучало. В кабинете тут же сел к столу и написал:

«Требования наградных рабочим не может быть удовлетворено: в силу параграфа 91 Устава товарищества Никольской мануфактуры наградные за истекший 1903–1904 год принадлежат служащим. Выдача наградных и какого-либо другого капитала по Уставу не представляется возможным…

…Вопрос о том, чтобы рабочие принимали участие в отчислениях от прибылей, будет возбужден на ближайшем общем собрании пайщиков товарищества, причем я обязуюсь его поддерживать в смысле, желательном для рабочих. Расценки пересматриваются при участии старост».

Утром следующего дня уведомление Дирекции, подписанное Морозовым, висело на стенах цехов и казарм.

Следующая неделя слилась для Саввы в один нескончаемый бессонный день с бесчисленными телефонными звонками и бесплодными переговорами.

Рабочие забастовали…

Пайщики собрались, но без главной пайщицы — Марии Федоровны Морозовой — решение принять не решились. «Рабочим нужны не уступки, а революция!» — говорили они.

Из Москвы на мануфактуру подтянулись большевистские агитаторы. Начались погромы и избиения тех, кто пытался выйти на работу. Митинги следовали один за другим. Появились политические лозунги о созыве учредительного собрания и гражданских свободах. Многие не понимали, что это означает, но поддерживали дружно…

Владимирский губернатор предложил прислать войска…

— Категорически — никаких войск! — заявил Савва Ореховскому исправнику Безобразову. — Я со своими рабочими с помощью войск разговаривать не намерен. А губернатору от меня так и передайте: «Морозов от вызова войск отказался».[36]

Бросился к матери, но договориться не смог. «Господь нас и без тебя не оставит!» — сказала она в конце, и фактически передала власть на фабрике Сергею Назарову и другим членам Правления…

На фабрику были вызваны казаки, драгуны и жандармы…

20 февраля — многотысячный митинг закончился жестоким разгоном…

В руках у рабочих появилось оружие, а среди них вооруженные боевики…

А потом случился расстрел…

«Морозов считает себя революционером, а на его фабрике — военный произвол и расстрелы невинных людей», — гневно обрушился на него в газетах Горький…

Свой день рождения в этом году Савва не праздновал…

…«Алексей тчк Прочитал в газете ты введен в заблуждение удивлен почему не отвечаешь тчк Савва».

…«Господин Горький тчк вышло недопонимание тчк ответьте Морозов».

… «Мария Федоровна тчк Пребывая недоумении поводу вашего молчания прошу принять внимание был против ввода войск не принимаю нападок г-на Горького прессе мой адрес тчк не мешало прежде связаться со своим другом коим до недавнего времени являлся смею надеяться являюсь тчк Морозов»…

— Видал? — мать протянула Савве листок. — Не угомонятся никак бесы! — быстро перекрестилась она. — Прочти-ка, голубчик!

Савва скользнул глазами по заголовку:

«Обращение Московского комитета РСДРП к Орехово-Зуевским рабочим».

Болезненно поморщился.

«Стачка кончилась. Наши требования не исполнены. Но мы не побеждены. Да и нет силы, способной сокрушить силу сплоченности и сознательности пролетариата. На насилие можно отвечать только силой. Вступайте же в ряды борющегося пролетариата под знаменем социал-демократии. Вооружайтесь и учитесь обращаться с оружием, чтобы восстать и вступить в последний, решительный бой с царским правительством».

Вернул листок матери и устало опустился на диван.

— Вчера рабочие сняли свои требования.

— А ты как думал? — удовлетворенно усмехнулась та. — Хотел уговорами да заигрываниями любовь народную снискать? Вспомни теперь слова мои про острастку, на которой русский мужик вырос. Без острастки народ в вольницу превращается! Так-то вот!

Савва, понурившись, молча крутил в пальцах спичечный коробок.

«Что-то в последнее время у меня все не ладится, из рук ускользает, — думал он. — Будто сглазили. Впору на спиритический сеанс идти, магический шар крутить, — усмехнулся собственным мыслям. — С чего же все началось? Не с Красина ли? Ну, так он сейчас за границей. Прямо перед стачкой попросил немедленно оформить ему командировку, потому что здесь оставаться далее для него небезопасно. А я еще посмеялся, мол, взбаламутил рабочих, а теперь — в кусты, а я — расхлебывай кашу? И почему Маша говорит, что он человек порядочный? А потом гневное письмо Алеши в газетах по поводу жестокого подавления забастовки на Никольской мануфактуре… И на телеграммы так и не ответил…»

— Да что с тобой? Ты будто не в себе? — спросила Мария Федоровна, встревожено оглядывая сына.

Савва молча посмотрел на мать.

— Устал ты, Савва, — в голосе Марии Федоровны послышались властные нотки. — Вот что я скажу. Не по силам тебе нынче директорствовать. Бери Зину свою, детей, и отдыхай, сил набирайся. Не забывай, у нас в роду у всех нервы…[37]

Савва встрепенулся:

— Матушка? Что такое вы говорите? Я был и останусь при деле, и не мыслю…

— Мыслишь, не мыслишь, — строго посмотрела она на сына, — от дел тебя никто не отстраняет. Замены тебе не вижу, иначе, может, и заменила бы, чтоб уму-разуму научить. Отдохни. На месяц-другой… приказываю — отойди от работы. Там, глядишь, все образуется… — Мария Федоровна поднялась с места, показывая, что разговор окончен. — А упрямствовать будешь, не обессудь. Больше в твои революции играть не позволю. Под опеку возьмем. Не трудно будет — все на тебя, как на полоумного смотрят. Сумасшедшим и объявим — никто не удивится…