Уроки украинского. От Майдана до Востока - Марина Ахмедова

— Любо! Любо! — отзывается стол.

— А зашел я в лагерь, и первое, что увидел, — три беженца стоят. Гогочут как кони. А на них пахать нужно. Ну чего вы оттуда убежали? Бейтесь там за свое будущее. Или вы ждете, когда Путин войска введет и на нас навалятся Европа с Америкой? Тоже не алле. Хлопцы?

— Любо!

— Значит, вы собираетесь идти на конфликт с беженцами мужчинами?

— Трение уже пошло! — выкрикивает кто-то из казаков.

— Хлопцы… — предупреждает сотник. — Трений не будет. Не допустим. Но почему наши должны гибнуть?

— Может, потому, что они сами вызвались?

— Родственникам помочь. Казак туда идет отомстить за своих или защитить их! Всего лишь. А Западной Украине я бы передал непечатное: «Сидели б вы в своих елках и не совались бы никуда! Хотите отделиться — живите в Европе! Кому эта шушера нужна?»

— Любо! Любо!

— А зашли в тупик — выпрямляйте свое положение. Мы гостей всегда примем. А то как получается? Люди бегут сюда, а их с той стороны расстреливают, как куропаток. Наши хлопцы бегут туда, — кивает на своих, — их собой прикрывают. И тащат на нашу сторону. И вы прекрасно знаете, что вчера мы и украинских погранцов приняли — в наши госпиталя. Я что-то не так говорю, хлопцы?

— Да чем не так? Все так!

— Придется нам западенских солдат спасать — будем и их спасть, — продолжает сотник. — Не вопрос. Потому как если он побежал, бросив оружие, значит, нас о помощи попросил. И вот когда он бежит безоружный, то он такой же, как и я.

— Любо!

— Мы его примем и помощь всякую окажем. Но кто придет сюда с автоматом, тот тут и поляжет. — Он снова обводит хмурым взглядом своих хлопцев.

Внедорожник едет по полю с подсолнухами. Желтые головки цветов тяжело бьются о машину. Выходим. Перед табличкой, предупреждающей, что дальше территория Украины, выкопан глубокий ров.

— Мы проехали двести километров. Граница — тысяча километров, — говорит атаман. — Поля тут нехоженые, следов от гусениц нет.

Вдалеке слышится гул.

— Кажется, самолет! — говорю, поднимая голову. Но небо чистое.

Через несколько секунд гул замирает. Время — между четырьмя и пятью часами дня 17 июля. Сбитые подсолнухи неподвижной шеренгой застыли на земле.

Слеза ребенка больше ничего не стоит

Во что верят и за что воюют Стрелок, Бес и другие

Корреспонденту «РР» удалось повстречать в Донецкой и Луганской областях некоторых ключевых полевых командиров, включая Стрелкова, чуть было не попасть в плен к Безлеру, дважды попасть под обстрел «Градов», увидеть пленных украинских офицеров, действующего украинского командира, который готов наступать и бомбить города. Они все знают, что убивать за абстрактную идею — нельзя, но все равно делают это.

К зданию обладминистрации, где размещен Дом Правительства ДНР, подъезжают две машины. Из них выходят хорошо вооруженные мужчины. У самого крупного — рыжая борода, широким кончиком лежащая на разгрузочном жилете. Окружив кого-то, они двигаются ко входу, где несут дежурство люди в камуфляже. Когда группа подходит ближе, в ее центре узнается Игорь Стрелков. Его походка — мягкая, нерезкая, вроде как никуда не спешит, но скрывается за дверью быстро. Настолько быстро, чтобы его никто не успел остановить.

На одном из верхних этажей Дома, в лестничном пролете дежурство несут еще несколько мужчин. На стуле у перил сидит женщина и каждую минуту нервно смотрит в телефон.

— Недоступен, — произносит она.

Сидящий рядом тоже заглядывает в ее телефон через плечо. Тут же и бородач, полчаса назад сопровождавший Стрелкова. Это он стал центральной фигурой на групповом фото, которое на черном фоне было опубликовано в голландской газете De Telegraaf под названием — «Убийцы». Говорят, бородач, увидев фото и надпись, сильно расстроился.

Сверху спускается ополченец с загипсованной рукой. Дежурные окружают его. Рассказывая, тот посмеивается, приседает и жестикулирует здоровой рукой, вызывая одобрительный смех.

— Читали, что правосеки пишут? — спрашивает он. — Что они уничтожили наш отряд. А на самом деле они с перепугу коров в сарае расстреляли, — оглядывает товарищей, те похохатывают. — Правосеки теперь мстят коровам за то, что луганское стадо не санкционированно перешло границу Российской Федерации.

Из коридора показывается охрана. Дежурные моментально отступают к стене. Атмосфера меняется. За охраной следует Стрелков. Он бросает только один взгляд в сторону. Глаза — давно не высыпающегося человека. Мягкий рот упрямо поджат под рыжими усами. Все это, вместе с нетвердым подбородком, складывается в портрет человека, находящегося глубоко в себе и там вынашивающего планы, которые по своей масштабности не идут ни в какое сравнение с тем, что его окружает здесь и сейчас. На секунду приостановившись, он быстро спускается вниз. Атмосфера снова меняется — становится пустой и расслабленной.

Двор на западной окраине Донецка. День только зашел на вторую половину, солнце сквозь листву светит ярко, но многоэтажки стоят тихие и, кроме трех мужчин и одной женщины, сидящих на лавочке под деревом, во дворе никого нет.

— А куда нам бежать? — басит один из них, закинув ногу на ногу и болтая на ней резиновым шлепанцем. — Здесь родились, здесь и умрем.

Несколько окон, выходящих во двор, разбиты. Два дня назад в одну из квартир залетел снаряд. В это время проживающая в квартире старушка, держа палец на кнопке пульта, садилась на диван перед телевизором. Нажала на кнопку, и в миг после этого была отброшена взрывной волной на кухню.

Двери во всех подъездах закрыты наглухо. С той стороны дома земля усыпана обломками деревянной обшивки. Два окна зияют чернотой. С балкона, перила которого были унесены вниз, свешивается карниз, а за него концом цепляется бело-розовая кружевная занавеска. Здесь тихо, но кажется, что тишина эта складывается не из отсутствия людей, а, наоборот, из их молчаливого выжидающего присутствия.

Асфальтированная дорога, ведущая отсюда к ближайшей школе — тоже пуста. Наша машина передвигается по ней в одиночку. На одном из отрезков на обочине вырастает зеленое орудие с длинным тонким носом. Его прицеп тяжело лежит на земле. Рядом по асфальту растекается лента, заправленная снарядами с блестящими головками. Неподалеку дежурят ополченцы. Пропуская машину, они просят водителя ехать медленней.

Поле перед школой заросло травой, сквозь которую пробивается белая кашка. В подвале пахнет сыростью. Короткий лестничный пролет ведет вниз, вперед, и, наконец, открываются отсеки подвала, погруженные в темноту, настолько густую, что кажется — подвал пуст. Но лишь до тех пор, пока не начинают говорить люди, сидящие у сырых стен. Судя по голосам, здесь собрались в основном пенсионеры. Мы проходим вглубь до самого конца. Везде — люди. Передвигаться здесь можно, лишь вытянув руку, чтобы не удариться о стену и не наступить на человека.

— Чем вам можно помочь? — спрашиваю темноту.

— Вы ничем нам не поможете, — раздается из нее женский голос.

— Если бы могли, то уже помогли бы, — поддерживает его второй.

— Мы хотим быть с Россией, вот чего мы хотим, — робко произносит третья, словно открывая свою заветную мечту.

— Крыму помогли, и нам помогайте, — слышится скрипучий стариковский голос. — И нас освобождайте.

— Душат нас! Душат! — жалуется подвал. — За что стреляют? За что убивают? За то, что мы работали?

— Это что там за ораторы появились? — приходит из соседнего отсека недовольный женский голос.

На секунду воцаряется тишина, очень скоро нарушенная теми, кто говорил до того.

— А кому какое дело? — возмущается пожилой голос. — Сидите уже и молчите! Можно подумать, вам кто-то что-то говорит!

— Да, молчите! — скрипит тот же старик. — Мы же — сепаратисты!

— Нет, мы эти… как там Яценюк сказал? Засланцы ФСБ, потому что пенсию просим.

— Вы ели? — спрашиваю их.

— Когда? — спрашивают в ответ. — Утром? Утром позавтракали. А сейчас куда? Там стреляют.

— Вот так и живем… — вздыхает подвал.

Ополченец рукой, стянутой черной обрезанной перчаткой, дает машине знак развернуться и ехать в обратном направлении. Дорога в центр города закрыта. Машина въезжает в тихий проулок частных домов. Его замыкает тупик. Машина едет по бездорожью, стараясь проскочить на трассу между домов. Но выезда нет — на ее пути встают дома, заборы и тупики. Она останавливается возле бараков, сараев и глохнет. Неподалеку звучит выстрел. Проходит три минуты. «Нона» стреляет снова, и на этот раз звук подходит еще ближе к этому солнечному тупику, где зеленеют палисадники, а мутное зеркало стоящего прямо на траве старого шкафа отражает солнечную зелень и стены сараев. Третий залп. Справа от шкафа — неподвижные качели. От них тянется покосившаяся деревянная оградка, за которой желтеют подсолнухи. «Нона» продолжает стрелять, и, наконец, наступает тишина — натянутая и тревожная, которая может возникнуть лишь там, где что-то вот-вот должно произойти. Проходит восемь минут. Дверь одного из бараков открывается.