Уроки украинского. От Майдана до Востока - Марина Ахмедова

— После мальчика в морге мы пришли в комендатуру Славянска, сказали, что мы из России, и попросили оружие, — говорит Максим, и голос его звучит даже лениво, но можно догадаться, что таким его делает стресс. — Нас спросили, хотим ли мы рыть окопы и умеем ли держать оружие.

— А вы умели?

— До этого только в тире стреляли, — отвечает Алексей.

— В основном мы рыли окопы и ждали отступления. Два человека погибли, добровольцы.

— А сами стреляли?

— Да. В тех, кто корректировал огонь по больнице. Они подползали очень близко, и нам приходилось стрелять из автоматов, дабы…

— Он вообще боялся, — перебивает Алексей, — попасть в человека. Хотел, чтобы только ранило, а не убило. В туловище старался попасть, а не в голову. У них слишком большой страх перед ополчением, отсюда и жестокость.

— Разве армия может бояться ополчения?

— Когда пять человек гоняются за крысой и загоняют ее в угол, она может стать опасной для любого из них, — отвечает Алексей.

— Вы отдаете себе отчет, что вас могут убить? Уже сегодня ночью, — говорю я, и в этот момент сидящий спиной встает, переставляет стул к стене и садится на него ко мне лицом. Над стулом висят часы, по голубому циферблату которых проносится белый конь. Максим встает и снова начинает ходить. Алексей шмыгает носом. — Вас в лучшем случае загрузят в фуру, вы будете лежать там и вонять, пока вас не примет здесь какой-нибудь морг.

— Нам есть что терять, — отвечает Алексей. Сидящий на стуле не сводит с меня неподвижных глаз. — Жизнь — абсолютная ценность. Но есть ценности выше: свобода и национальная независимость.

— Просто мы чуть-чуть активнее, чем вся Россия, — вступает Максим, меряя шагами комнату. — Такие проекты, как Новороссия, привлекают самых активных, самых пассионарных людей. А на Игоря можете не смотреть: он у нас молчун. Он родом оттуда, главврач больницы в Славянске.

— По которой прямой наводкой клали минами, — говорит тот. — Я стоял, мне за шиворот сыпались стекло и шифер. Ничего. Ничего, я вытряхнул и начал уводить людей в подвал. Ну, летят мины и летят. Как грачи, — он смеется.

— Зачем вы идете в Донецк? — обращаюсь к нему.

— Раненых спасать. Их будет только больше. Сейчас по городу ведутся артобстрелы такого класса, который застали наши деды и прадеды в сорок первом и сорок пятом. Но когда свистит снаряд, ополченец знает: надо ложиться мордой в пол. А простой человек не знает, он стоит, — Игорь крутит головой в стороны, — и его срезает. Понятно, что женщин, стариков и детей никто падать не учил, поэтому много убитых гражданских.

— Так отдаете вы себе отчет в том, что вас там, скорее всего, убьют? — повторяю вопрос, и Максим возвращается на кровать.

— Если Россия не вмешается, убьют всех, определенно, — сомнамбулическим голосом сообщает он оттуда. — И это будет трагедия… Но почему должны гибнуть только ополченцы Донбасса, взявшие в руки оружие потому, что кто-то в России не сдержал своего слова? Да, я отдаю себе отчет в том, что то, что я до сих пор жив, — чудо.

— В Киеве вас называют террористами, — я поворачиваюсь к Максиму и Алексею. — Там говорят: если бы вы сидели дома, они давно бы закончили войну.

— Во‑первых, это не территория Киева, — отвечает за них главврач. — Во‑вторых, я гражданин Украины. А вы хотели, чтобы они сидели дома и наблюдали за массовым убийством ополчения? Киев — оккупант. И ту демократию, которая разрешила им кидать коктейли Молотова в «Беркут», я никогда не приму.

— Но если бы вы не вышли из Славянска и не заняли Донецк, в городе не было бы столько жертв от обстрелов, — говорю я.

— Куда катится этот мир… — отзывается врач. — Скажите, что для вас самое ужасное?

— А что для вас самое ужасное?

— Для меня — когда бьют по домам из гаубиц и дети плачут. А ты ничего не можешь сделать… Мы переносили детей-инвалидов. Но понимаете, в чем проблема? В том, что тело у меня маленькое, я все равно собой всех не закрою. А каждого нужно было нести сто пятьдесят метров до пищеблока.

— Украинская армия действует как не на своей земле, — произносит Максим.

— Но нам удалось из Славянска выйти, — продолжает спокойно врач. Он сидит, скрестив руки на груди. — Были люди, которые вызвались нас прикрывать. Они принесли себя в жертву. А вы хотели, чтобы нас всех убили ради того, чтобы спасти Донецк? Во всем, получается, мы виноваты? А вы знаете, за что Христа распяли? Он принес себя в жертву ради людей. А вы думаете, его жизнь стоила жизни тех людей?

Трое остаются в маленьком гостиничном номере. Скоро стрелка добежит до того часа, на который назначен переход границы.

Едем на машине Максима. Она дорогая и внушительных размеров. На выезде из Донецка встречаем колонну военных грузовых машин. За ней идут несколько «бэтээров». Через десять минут у обочины дороги, ведущей в Ростов, видим танк, накрытый зеленой сеткой. Рядом несут дежурство двое военных.

— Куда идет техника? — спрашиваю я, выходя из машины.

— Перемещается вдоль границы, — выходит из тени дерева один из военных. — А вообще она стоит тут и никаких границ не переходит. Никаких захватнических планов мы не вынашиваем. Охраняем свою границу.

— А вы с вашей техникой хотели бы оказаться за границей?

— К сожалению, — отвечает он, усмехнувшись, — наши желания не всегда совпадают с приказами руководства. Наша задача пока стоять тут.

Гуково. Дорога идет вдоль помрачневших перед закатом полей с подсолнухами. На горизонте видна редкая лесополоса. За деревьями стоит несколько российских боевых машин. Сотрудник одной из общественных организаций по сбору гуманитарной помощи Сергей везет меня в лагерь к беженцам. В бардачке два до отказа забитых рожка карабина. Все заднее сиденье занято коробками и мешками с гуманитарной помощью.

— Алло, — отвечает на звонок Сергей.

Из трубки слышен рыдающий женский голос. «Она до проводника, наверное, не доедет! — плачет женщина в трубке. — Телефон у нее недоступен! Они ее повязали». Сказав в трубку: «Подождем», Сергей обращается ко мне:

— Ее дочь живет в Краматорске. Сегодня ночью наш проводник должен был перевести ее через границу. У нее бойфренд в ополчении. Она готовила им еду.

Сбоку от дороги голубыми и оранжевыми палатками показывается лагерь. Одновременно слышатся звуки далеких орудийных залпов.

Из ближайшей палатки доносятся электронные звуки взрывов и перестрелки — мужчина играет на ноутбуке в стрелялку. В другом углу сохнут на веревке детские пеленки. К голубому тенту приколота икона Серафима Саровского. На лежаке сидят женщина и двое мальчиков. Еще одна с грудным ребенком — напротив. В полутьме выделяется красная, похожая на пионерский галстук косынка на седой голове старухи. Она сидит в цветастом халате на краю лежака и, держась руками за большую грудь, раскачивается так, будто в груди у нее ноет и болит.

— Мы из Краснодона, — говорит она. — Это все мои дети и внуки, — обводит загорелой рукой мрачных обитателей палатки. Их лица темней и угрюмей, чем лик Серафима. — Ой, как хорошо там стреляют… — говорит женщина.

— Стреляют страшно, — не отрываясь от экрана, вставляет мужчина в шортах.

— Бригадир, иди поешь, — обращается к нему один из братьев.

— Щас, щас… — отзывается тот. — Сегодня самолеты летали, знаете? — на секунду вскидывается на меня. — Дети, как увидят, тикают прятаться. Цельный день сегодня летают самолеты. Дальше будет страшнее, — звонко заявляет он, и мать тяжело вздыхает, словно подавляя новый приступ тягучей боли в груди. — Мы туда возвращаться и не думаем. Надеемся, что что-то изменится, но навряд ли.

— А в Красном Партизане мы вообще попали под бомбежку, — говорит мать. — Потом танки пошли, снайпера. За землю они все это делают. За землю.

— Правильно, — отзывается ее сын. — Только земля им без нас нужна. У нас одиннадцатого мая прошел референдум. Законный. Мы от них отделились.

— Я хотела, чтобы все мои дети выросли работящими, — говорит мать, раскачиваясь. — А теперь просыпаюсь, и как мне смотреть на это? Мы нищие, ни-щи-е. Но ничего, жизнь дороже. Главное — что все живы.

— Ничего, мать. — Мужчина захлопывает ноутбук. — Уедем все в Тюмень. Там война нас не достанет.

Красный Сулин. Сергей останавливает машину у входа в общежитие, где его уже поджидает группа мужчин, женщин и детей.

— Им тут жрать нечего, — успевает сказать он прежде, чем распахивается дверца машины. — Тут в мешке есть игрушки, — обращается к детям, выгружая из машины помощь. Дети обступают мешок.

Длинные коридоры, покрытые истертым серым линолеумом. Кое-где на столах выложена гуманитарная помощь — неновая детская и женская одежда. Возле кухни толпятся женщины, две с детьми на руках.

— Девятого числа была первая бомбежка в Петровском районе Донецка, мы все как раз оттуда, — говорит темноволосая женщина в цветастом сарафане.