Азовский гамбит - Иван Валерьевич Оченков

Дьяк молча повалился на колени и стукнулся лбом о пол.

– Видит бог, государь, нет на мне вины!

– Не богохульствуй, собака. – Обернувшись к входу, я крикнул: – Корнилий, веди стрельца.

В кабинет тут же вошел царский телохранитель в сопровождении двух своих подручных, ведущих Семена.

– Поднимись, – велел я совсем упавшему духом Грамотину, – нечего полы пузом протирать. Вот смотри, узнаешь чернобородого?

– Нет, – еле прошептал помертвевшими губами дьяк.

– А за каким тогда хреном ты приказал его без суда и следствия живота лишить? Почему о сообщении атамана бунташного с каким-то дьяком в Серпухове мне не рассказал?

– Да, почто меня, сироту горемычного, калечного, смерти предать повелел! – заблажил Семен, да так истово и умильно, что я едва не рассмеялся, глядя на него. По сверкнувшим глазам Михальского понял, что и он еле сдержался от усмешки.

– Помолчи, Сеня. Не кудахчи. Ну, рассказывай, мил-друг, чего да как. Признаешь ли сего человека? Или нам твоих подручных вызвать, коим ты приказ отдавал?

– Не надо, государь. Признаю. С испугу распорядился. Прости меня.

– Это как же?! С перепугу жизнь христианскую едва не сгубили! – опять заблажил Семен, а по щекам его крупно, ручьями заструились слезы.

– Корнилий, уведи его, – поморщившись, распорядился я.

Бывший лисовчик выпроводил стрельца за дверь и немедля вернулся. Когда остались одни, я долго смотрел на гнилого корыстолюбца, карьериста и профессионального предателя. И вот чего с ним делать? Убить или заслать в Сибирь – не вопрос. А дальше что? Мне толковые люди нужны. А этот, по всему выходит, – ловкая шельма. И я теперь про него знаю едва ли не все…

Грамотин тем временем бледнел и скукоживался прямо на глазах. От недавнего роскошного кавалера мало что осталось. Но все же облика человеческого он не потерял, держался, как мог. Это хорошо.

– Значит, так, разлюбезный мой Иван Тарасович, тут тебе момент истины. Исповедуйся мне, аки отцу духовному, по всей правде, расскажи все, что знаешь, ничего не утаивая. И может быть, я тебя прощу. Но берегись, коли что скроешь, а потом я вызнаю, не просто смерти предам, а люто казню.

– Все скажу, государь, – опять упал на колени Грамотин.

И полилась из дьяка правда-матка. Начал едва ли не от Сотворения мира, с младых лет, потом и про самозванцев поведал, как им служил, как выслуживался. И про ляшского круля. А дальше пошло ближе к теме. Раскололся до задницы, сдав всех одним махом. Никого, аспид, не пожалел…

Долго пел он арию заморского гостя, изредка переходя с тенора на фальцет. Рассказал о том, как плел интриги на Москве, желая продвинуться в чинах и доходах, как сообщался с патриархом и боярами, как уговаривался о мятеже. Но тем часом сам жаждал не свержения моего, а приблизиться к высоким должностям. Ну, это не факт, хотя если по его характеру судить – запросто.

– Вот что тебе скажу, мил-человек. Казнить тебя покуда не стану. Но не прощаю. Жить тебе вроде как в долг. Будешь отныне псом моим цепным, знающим лишь руку хозяина. Какую кость брошу, то и твое. А больше ничего! Но помни: один раз украдешь хоть копейку, обманешь, не так сделаешь, начнешь выкручивать, не сносить тебе головы. Понял меня, убогий?

– Благодарю, ваше величество, век молить Бога буду, отслужу верой и правдой!

– С розыска бунташного тебя снимаю. Занимайся иноземцами и беженцами. Но учти, хоть один скажет, что ты с него взятки или подарков требовал, – собаками затравлю, чтобы порвали в клочья. И еще: стрельца этого тронуть не смей. Все же он, сукин сын, в свое время мне великую службу сослужил. А чтобы соблазну не было, помни, что Михальский за тобой приглядывать будет. Все, ступай.

Не чаявший уже спасения дьяк с трудом приподнялся и на негнущихся ногах хотел было подползти, чтобы поцеловать полу кафтана, но я ему не позволил.

– Ты еще здесь?

– Ухожу, ваше величество, – пробормотал тот и, пятясь, выполз из кабинета.

– Вот так, – вздохнул я, глядя на Михальского. – В кои веки показалось, что толкового человека встретил, ан видишь, как все обернулось?

– Да простит меня ваше величество, – скупо улыбнулся литвин, – но не вы ли однажды сказали мне, что всякий может принести пользу, будучи правильно употреблен? Отбросов нет, есть кадры, так, кажется?

– Все-то ты помнишь, дружище! Кстати, не знаешь, что там за шум? Вроде как женщины кричат?

– Полагаю, пани Анхелика вернулась, – равнодушно пожал плечами Корнилий, бывший, как всегда, в курсе всех событий.

– Вот как? – немного смутился я.

– Не беспокойтесь, ваше величество, – ухитрился остаться серьезным бывший лисовчик, хотя в глазах его промелькнула лукавая усмешка. – Мне почему-то кажется, что эта женщина более не станет вам докучать.

На площади перед Золотым крыльцом яблоку негде было упасть. В первых рядах стояли бояре, за ними окольничие и думные дворяне, а дальше дьяки всех разрядов, подьячие, писцы, выборные люди от стрелецких и солдатских полков и прочие чины.

На крыльце для нас с патриархом поставили два высоких кресла, а за ними заняли места мои ближники во главе с Никитой Вельяминовым, который со своей повязкой на голове и огнем в грозных очах отчего-то напоминал мне комиссара в пыльном шлеме из будущих времен.

– Вот вам новый князь-кесарь, – начал я свою речь. – За верную службу назначаю его главой правительства. А вам объявляю, что отныне власть будет разделена. В мои отлучки отныне он местоблюститель престола. Слушаться по такому времени как меня самого. Права и обязанности его определю указом царским.

– Это как же, государь? Две головы, что ли, будут на Руси править? – в который раз вылез вперед князь Сицкий, с надеждой поглядывая на Филарета.

– Цыц, шалопута! – отвесил подзатыльник непутевому родственнику стоявший подле Иван Никитич Романов, заслужив тем самым мой одобрительный взгляд.

– Значит, так, – пришлось прервать мне свою тронную речь. – Рот открывать без моего дозволения запрещаю, в другой раз на язык укорочу! Все слушайте и запоминайте. Царь – самодержец, источник закона и права. Под ним князь-кесарь, он же глава правительства, под ним все приказы и чины, кои есть власть исполнительная! Судьи с сего момента будут назначаться мной лично и выносить приговоры согласно писаным законам. Сие будет власть судебная. А третьей по счету, но не по значению, будет власть законодательная, которая эти самые законы составит, после чего представит мне на утверждение. Вот там и будет место думе Боярской, коей предстоит стать верхней палатой, сиречь сенатом. Далее. Теперь все служилые люди по отечеству, или, как говорят в иных землях, благородного происхождения будут зваться дворянами. Всех занесут в особые книги. Самых знатных и древних – в Бархатную. Прочих в Родословные.

– А разрядные книги куда денут? – не удержался от вопроса какой-то дьяк с редкой, как у козла, бороденкой и, устрашенный собственной дерзостью, тут же спрятался в толпе.

– Разрядные книги, – усмехнулся я, – велю отослать в Соловецкий монастырь на