Перестройка - Игорь Борисович Гатин

Дальнейший путь до общаги прошёл без приключений – то ли по причине отсутствия прохожих в 3 часа ночи, то ли они несколько протрезвели на морозе. Вход в ГЗ с 12 ночи до 6 утра без уважительных причин не разрешался, и Ромка показал Гришке свой излюбленный вариант проникновения в общагу в любое время суток, а именно перелезание через трёхметровый кованый забор. Он частенько использовал его и днём, чтобы не обходить и не тратить пару драгоценных минут – жизнь коротка! Когда они были на самом верху, их заметил сержант-милиционер, который должен был находиться в будке-проходной, но зачем-то вышел на улицу. В этом положении – они наверху, он внизу – между ними завязался диалог, который сводился к тому, что Ромка обещал набить сержанту морду, как только слезет. Сержант отвечал, что ждёт не дождётся, но Ромка слезать не спешил. Былая уверенность в собственной правоте покинула его, а вместо неё в душу закрадывались смутные сомнения в безукоризненности пути самурая. Наконец, основательно замёрзнув на заборе, они всё же спустились вниз уже без куража. Сержант, уточнив Ромкину комнату, простил нахальство – видать, сам оказывался в подобном состоянии – и пропустил домой.

А потом наступило утро…

«А наутро ему как давай сообщать!» – из ДАСа прилетело известие, что Ромка вчера чуть не выбил глаз одному сокурснику, который, оказывается, был в очках (первый «фашист»), и сломал нос другому (второй «фашист»). Первому наложили семь швов, второй сказал, что зла не держит – с кем не бывает. Они несли сковородку жареной картошки с кухни, когда Ромка в невменяемом состоянии выскочил как чёрт из табакерки. Картошку, к сожалению, в отличие от глаза, спасти не удалось. Она разлетелась по всему коридору, а потом её ещё и потоптали. Шутки-шутками, а стыдно было – не то слово! Раскалывалась голова, подкатывало к горлу, душа корчилась в конвульсиях. Гришка проблевался и чувствовал себя более-менее, да и то – центнер весу! Ромка блевать не умел: когда к горлу подкатывало, казалось, что проще умереть, и он сдерживался изо всех сил. Два будущих врача наперебой предлагали ему разные способы, уверяя, что станет сильно легче. Про два пальца он и слышать не хотел, а потому остановились на варианте выпить пол-литра тёплой воды из-под крана с солью. Вода пузырилась тонкими ниточками – хлорка выходила. Ромка давился, кривился, но пил. А куда деваться? А как выпил, рвоты как не было, так и нет, только живот раздуло, и стало ещё хуже. Хоть казалось, что хуже некуда. Тут снова позвонили из ДАСа (Ромка жил в аспирантском корпусе, где на каждом этаже был вахтёр, а у него, соответственно, телефон, и вахтёр звонил специальным звонком в комнату, чтобы пригласить к телефону) и сообщили, что Серик, чей глаз пострадал, хочет 500 рублей в качестве компенсации вреда здоровью. У Ромки отлегло от сердца: значит, у парня всё не так уж плохо, раз о посторонних вещах думает! Он тут же вскочил, хотя минуту назад собирался помирать, быстро оделся, расчехлил заначку и помчался в ДАС. В ДАСе заплатил Серику и долго извинялся, потом долго извинялся перед морпехом Толиком, вторым пострадавшим, в глубине души удивляясь, как такой амбал его самого не прибил – пожалел, наверное. Толик добродушно пробасил: «Ладно, дело житейское, картошку вот только жалко!» – от компенсации вреда гневно отказался: «Да, пошёл ты!» Нос Толика смотрел вбок. Но он и до этого смотрел вбок, только в другую сторону…

А когда Ромка вернулся в общагу и его накрыло второй волной похмелья – депрессией, представляющей весь мир в чёрном цвете, а себя самого – средоточием зла и пороков, снова позвали к телефону, и он услышал то, чего ждал и боялся:

– Привет! Приезжай, мне плохо без тебя…

Часть VIII. НЕУДАЧНИК

Он ехал в метро и не представлял, как встретится с Викой. Казалось, прошла вечность с момента расставания. Значит, он не ошибался в главном – любовь всё же была, если она, переступив страх и гордость, набрала его номер! Но как жить дальше, как смотреть в глаза друг другу? Его самолюбие кровоточило. Он боялся и ждал этой встречи, он не мог не поехать – он любил её гораздо сильнее, чем представлял себе до этого!

Было уже поздно, в квартире все спали, она ждала его в дверях. Потом он сидел на диване в их комнате, смотрел в темноту за окном, она на ковре у его ног, но не касаясь и глядя в стену, глухо говорила:

– Я написала стихотворение. Называется «Бал у Сатаны».

Она прочла. Ему было очень больно слушать несомненно талантливые, а потому такие страшные строчки, в которых она выворачивала саму себя наизнанку. Она совершила ужасную ошибку, она раскаивается, но не хочет сама себя простить и не просит его это делать. Она просто делится этим с ним, потому что больше ей не с кем…

Теперь он смотрел на неё – правильный профиль, чуть подрагивают тонкие, изящно вырезанные крылья носа, он любил её в этот момент, и от этого было особенно больно. Что важнее – самолюбие, гордость, принципы? Или это красивое и уже такое родное лицо? А вон в кроватке посапывает их произведение – чистое и ни в чём не виноватое!

Он протянул руку, и она прильнула щекой к его ладони. И так они сидели ещё долго. А потом легли спать.

* * *

Вроде всё наладилось. Он вернулся, и, казалось, жизнь вошла в прежнюю колею. Но что-то изменилось. В их отношениях исчезло нечто незаметное, но важное. Ромка не умел сформулировать, что именно. Может быть, доверие?

Они боялись ссориться. Но поводы возникали с неприятным постоянством. А ещё он перестал быть для неё безусловным авторитетом, и его это серьёзно напрягало. Ромка как-то по умолчанию считал, что в семье должен быть один ведущий и один ведомый. И это не про лидерство, ведь если оба любят, то нет почётной и непочётной роли, это лишь вопрос распределения ответственности, не более. Он принимает стратегические решения, значит, он и несёт за них ответственность!

Вика же как-то бессознательно начала пытаться копировать родительские взаимоотношения, видя только верхушку айсберга, где мать командовала отцом, и не понимая, что в глубине всё устроено гораздо сложнее: там переплелись и любовь, и уважение,