Женский день - Мария Метлицкая

Вероника испуганно отпрянула и побледнела.

– Самое страшное, – тихо повторила Ольшанская, – сын. Его тоже начнут разглядывать. Присматриваться, принюхиваться, приглядываться – а вдруг? Это ведь через третье поколение, понимаешь? Тебя пронесло – а его? Алкоголизм ведь страшная штука. Наследственная. Ты, кстати, об этом не думала? Гены, матушка, все эти гены. Кровь! Наука – ничего не попишешь. И еще – пороки-то надо скрывать. Не надо хвалиться пороками. Тетушками из сумасшедшего дома, мамками-убийцами, папашками-алкашами, братьями-уголовниками. Это люди скрывают. Нормальные люди. И ты скрывала. И правильно делала. А теперь – все наружу! Скажи спасибо Тобольчиной. Поклонись ей в ножки и еще раз – спасибо! Кстати, а на работе? Там же тоже не знали? Ну, разумеется! Им тоже будет по кайфу – про свою начальницу. Гениальную. И больным твоим – тоже. Так что, девочка, лучшие – будут жалеть, а все остальные, которых огромное море, будут злорадствовать и насмехаться. Знаешь, как все это называется? Подрыв репутации и честного имени. Ну, усекла? Вот и подумай – кто виноват и что делать? Как говорят: соврала в малом, соврет и в большом.

Вероника молчала, опустив голову.

Аля встала, открыла бутылку виски и плеснула в два стакана.

– Пей, красивая! – усмехнулась она и сурово добавила: – Ничего, разберемся. Она еще не знает меня, эта стерва!

Вероника вздрогнула, посмотрела на Алю и разревелась. Громко. Самозабвенно. Сморкаясь и всхлипывая.

– Поплачь, – равнодушно бросила Аля, – авось полегчает.

– И еще, кстати. Что там было про твоего учителя? Деда этого? Которого ты, типа, бросила на произвол? Который для тебя – все? – она снова уставилась на Веронику. – Подобрал тебя, научил, пожалел?

А та зарыдала еще сильней, еще громче, приговаривая:

– Это все – правда. Опять правда, ты понимаешь? Он для меня – все! Все сделал, что мог и не мог. А я улетела. И почти целых пять лет… Ты понимаешь? Ни сном и ни духом… А он… Почти голодал. Замерзал. Не было на дрова, там ведь печка. А я… Могла уже, понимаешь! А ведь не сделала. Ничегошеньки и ни разу!

Аля кивнула.

– Да ясно! Не сделала, – передразнила она Веронику, – не ты не сделала, а государство это гребаное! Дрова, печка, мясо, лекарства и все остальное. Оно, оно отвечает. Должно отвечать! За стариков и больных. Оно, а не ты!

Вероника махнула рукой.

– Какая разница кто! Оно не смогло, и я… не смогла. Или не захотела. А то, что не сделало оно, государство, – не оправдание мне. Разве нет?

И ведь опять все это – правда!

Аля ничего не ответила и вышла из комнаты. По дороге в ванную она приговаривала:

– Я, оно… Все говно. И я, и оно…

– Аль! – позвала ее Вероника. – А я ведь… работы его… Ну, взяла. И защитилась! Понимаешь? Очень быстро и очень успешно. Получается – я воровка?

Аля замерла на пороге.

– Украла?

Вероника отчаянно замотала головой.

– Что ты, как можно! Он сам… мне отдал… Перед отъездом.

Аля облегченно выдохнула.

– Ну! Значит, правильно. Ты же его ученица. Молодец, Айболит! А так бы – все ведь пропало, верно?

Вероника испуганно кивнула.

– И все же…

– Забей, – посоветовала Ольшанская, – ты не украла. Народу с этого польза. Значит, все правильно, Ник!

Вероника вздохнула.

– Все так. Только вот… мне от этого совсем не легче, Алечка!

И опять разревелась.

Женя подъехала к дому Ольшанской. Вышла из машины, вдохнула свежего воздуха, задержала выдох и осмотрелась. Дом хороший, участок огромный. Поселок престижный. Она еще раз вздохнула и подошла к калитке. Короткий звонок, и калитка автоматически открылась. Она вошла на территорию, оглядела участок и направилась к дому. Толкнула входную дверь, и та поддалась.

– Есть кто живой? – крикнула Женя.

В ответ донеслось недовольное и суровое:

– Есть! Если точнее, полуживые.

Женя зашла, сбросила куртку и сапоги и пошла дальше.

На пороге комнаты стояла хозяйка и внимательно оглядывала «свежую» гостью.

– Входи! – вздохнула она и крикнула в комнату: – Нашего полку прибыло! Душевных инвалидов и обиженных жизнью уродов!

Женя зашла и увидела Веронику, сидящую в кресле и размазывающую слезы на бледном и испуганном лице.

– Присаживайся, – с иронией сказала хозяйка, – и снова – к нашим баранам…

– Продолжим! – объявила Ольшанская и, посмотрев на Женю, спросила: – А у тебя, Бажов? Какие потери?

У Жени дрогнули губы.

– У меня, девочки, все ужасно.

Все помолчали, потом Ольшанская посмотрела на поникшую Веронику.

– Ну, поняла? Порядочная наша?

Женя, сбиваясь, рассказывала Але и Веронике свою историю. Так откровенно, как, наверное, не рассказывала еще никому. Про мать – жестокосердную красавицу, вечно недовольную дочерью. Про отца – тихого, словно бесплотного, никакого. Про свой ранний – слишком ранний – брак. Нет, по любви, по любви! Только… Все, что они сделали не так, – отсутствие элементарного опыта. А советчиков не было. «Мать моя – не советчик, о чем вы?» Про годы бездетности, про ту страшную ночь и крошечную девочку у нее на руках. Про рождение Дашки – такое счастье, сильнее которого не было никогда. Про Никитин взлет, про недолгое благополучие и – яму, страшную яму, из которой, казалось, они никогда не выберутся.

Про то, что удержало ее на этом свете тогда, когда совсем не было сил жить и что-либо чувствовать, – это ее девчонки и ее книжки. Про то, как никто и никогда ни разу не сказал ей, что она огромная умница и он ею гордится, – ни мать, ни муж. Про отношения мужа и старшей дочки Маруськи. Про ее уход из родного дома. Про все!

Она захлебывалась словами, захлебывалась слезами и снова торопливо говорила, говорила…

Аля хмурилась, ходила по комнате, снова подливала всем виски и много курила. Вероника вытирала слезы, громко вздыхала и сжимала холодные пальцы рук – они сильно дрожали.

Когда Женя выговорилась и почти выплакалась, минут десять молчали.

Наконец, тишину нарушила Ольшанская:

– Итак, – она упала в кресло, закинула ногу на ногу и сурово сдвинула брови, – что мы имеем, как говорят в Одессе?

А имеем мы первое – Вероника. Обнародовано то, что она вполне имела право утаивать. Абсолютно законное право. Вернее, не распространяться об этом. Что она, собственно, и делала – не врала, а не говорила всей правды. А это разные вещи, заметьте. Теперь она выставлена отчаянной лгуньей, потерявшей доверие в собственном доме. Раз. Два – репутация на работе. И три – как человеку совестливому, ей придется совершить какие-то действия, например поехать к этой мамаше чертовой в эту деревню. Иначе до конца жизни она себе этого не простит. Но если она туда соберется… Это будет еще страшнее! В тысячу раз. Потому что мать – если можно так назвать эту тетку – совсем ей не мать. Совершенно чужое, инородное существо. Опустившееся и жалкое. И абсолютно, заметьте, чужое. По сути, испоганившее Вероникину жизнь – детство и юность. На выходе: они повстречаются – и? Допустим, как человек небедный и приличный, Вероника купит ей дом и домашнюю утварь. Даст денег. Потом даст еще. Дальше – еще, и так бесконечно. Но дело не в деньгах, конечно. А в том, что теперь она, Вероника, ПРИГОВОРЕНА. К общению с этой… Конечно, она вполне имеет право не забирать ее с собой. Еще не хватало! Но – снова но! Теперь она должна будет думать о ней, беспокоиться. Даже переживать. Теперь от нее никуда не деться! Опять же потому, что Стрекалова – человек в высшей степени порядочный. И что это все означает? А то, что теперь эта… баба… испортившая дочери детство и юность, теперь с удовольствием испортит ей и всю оставшуюся жизнь. И жизнь, кстати, ее семьи. Всего-то! Не говоря уже об эмоциях – стыдно быть дочерью этой поганой, прости, Вероника, бабищи. Стыдно было тогда, а сейчас еще стыднее. Потому что раньше ты просто была несчастная, никому не известная девочка, а сейчас – ты большой ученый, руководитель клиники, мать, жена, невестка. И такое прошлое! Баба эта забудет – да уже забыла, ей все до… – через какой ад прошла ее девочка: детский дом, интернат и все прочее. Она беспардонно влезет в ее жизнь и снова испортит ее – по полной программе. И еще – с удовольствием! Ведь как у нас любят посчитать чужое богатство! Дальше. Муж Вероники. Свекровь. Ставшая ей родной матерью. И наконец, сын. Ему-то за что? Весь этот позор? И все ведь узнают – в том числе в школе. А что там с твоим учителем, Вероника? Ну, дед тот столетний, которого ты предала? Ах как некрасиво! Как некрасиво ты поступила! С той рукой, из которой кормили. Какая ж ты дрянь! Лжешь, предаешь! Сволочь какая!

– Это правда, – пискнула Вероника, – тут я… точно – ужасная сволочь. Не приезжала и не писала! Не говоря уже о том, что могла бы помочь…