Одиночество Титуса - Мервин Пик

Однако в этой пустоте, с тех самых пор – пусть он того и не знал, настолько смутным оставалось то, что росло в его мозгу, – совершалось развитие некоей неумолимой сущности: внутренней ситуации, из коей он не имел ни права, ни желания бежать в отвратительный мир, мир, через который ему придется теперь проложить возвратный путь к становищу врага.

И внезапно она выломилась наружу, точно гадюка из яйца… ядовитая тварь, с каждым мигом, в который мерзкая сцена обретала четкие очертания, разраставшаяся в размерах.

Облака унеслись, и в воздухе повисли полотнищами предсказанные краски. Мордлюк повернулся к небу спиной и уставился на деревья, клонившиеся над травянистой террасой. Пока он разглядывал их, ненависть медленно источалась из него и все обретало ясность. Хаос его запоздалого гнева сжался и закаменел, обратившись в карбункул. Не было больше нужды в ярости, в размахивании вырванными с корнем кустами. Если б он мог, вернул бы можжевеловый куст на этот опасный отвес. И когда Мордлюк обратил к молчаливому сборищу нищих большое лицо, никакого выражения на нем уж не осталось.

– Видел ли кто-нибудь из вас Горменгаст? – взревел он.

Головы ценителей закатов не шелохнулись. Тела их остались полуповернутыми к Мордлюку. Глаза не отрывались от самого рослого человека, какого они когда-либо видели. Ни слова не изошло из длинной, длинной вереницы их горл.

– Забудьте про ваши дурацкие облака, – снова вскричал Мордлюк. – Видели вы юношу… властителя того края? Проходил ли кто-нибудь из чужих этим путем? – он встряхнул большой головой. – Или я единственный?

Ни звука, лишь обморочный шелест листвы в лесу за его спиной. И подавленное молчание, скверное, бессмысленное. В нем, в этом молчании, гнев Мордлюка полыхнул с новой силой. Любимый, уничтоженный наукой зверинец мелькнул пред его глазами. Титус потерян. Все потеряно, кроме стремления отыскать утраченный мир Горменгаста. И – указать юному Титусу путь к его дому. Но для чего? Что хочет он доказать? Только одно – что юноша не безумен. Безумен? Мордлюк, схватившись руками за голову, шагнул к лесной опушке, поднял взгляд и уперся им в тяжелую тушу полоумной машины. Он снял ее с тормоза, вернул к жизни, и машина залепетала, захлебываясь, как молящий о прощении ребенок. Он развернул машину мордой к обрыву и колоссальным рывком бросил вперед. И она понеслась, и обезьянка спрыгнула с плеча Мордлюка на сиденье водителя и, подскакивая, точно крошка-наездник, полетела с машиной в пропасть.

Обезьянке конец. Машине конец. Конец всему?

Он не ощущал ничего – одно лишь неверие в то, что обрывок жизни способен так живо висеть перед ним, подобный картине, прибитой к стене темного неба. Он не чувствовал боли. Только одно – освобождение. Какое бремя осталось еще на плечах его и в душе? Никакого, кроме бремени любви и жажды возмездия.

И то, и другое исключало самоубийство, хотя в какой-то миг череда наблюдателей не отрывала глаз от Мордлюка стоявшего, глядя вниз, всего в дюйме от края всепоглощающей бездны. Внезапно, повернувшись спиной и к обрыву, и к смутной их конгрегации, он шагнул к бесптичьему лесу и, уходя все дальше и дальше вспять по путям своего бегства, запел, сознавая, что по прошествии времени вернется в край, который покинул, – туда, где ученые трудятся, точно трутни, во славу науки и для прославления смерти.

Если бы Титус увидел его сейчас, увидел кривую улыбку на устах друга и непривычный свет в его глазах, – то наверняка испугался бы.

Глава шестьдесят девятая

А между тем Титус, чьи странствия в поисках дома и себя самого провели его через множество климатов, лежал без чувств в сером доме, прохладном и тихом, доме, хранительная сень которого приняла его, тогда уже бредившего в горячке.

Лицо юноши, живое и ясное при всей его неподвижности, покоилось на белой подушке, наполовину в ней утопая. Глаза были закрыты, щеки горели, горячий лоб покрывала испарина. Вокруг стояла высокая, зеленая, сумрачная и безмолвная комната. Шторы были опущены, отчего казалось, будто комната находится где-то в подводном царстве.

За окнами комнаты простирался огромный парк, на юго-восточной оконечности коего безумным блеском воды терзало взор (при всей своей удаленности) озеро. За ним, почти уж на горизонте, вставала фабрика. Она раздирала небо, вздымаясь сотнями уступов, – истинный шедевр архитектуры. Ничего этого Титус не знал, поскольку мир его ограничивался ныне пределами комнаты.

Не знал он и того, что в изножье его кровати сидит, чуть воздев брови, дочь ученого.

Да оно было и хорошо, что Титус не мог различить в горячечной мгле эту девушку. Потому что, увидев, он не скоро забыл бы ее. Безукоризненная фигура. Неописуемо насмешливое лицо. Современная девушка. Олицетворение красоты нового типа. Каждая черта ее была совершенна сама по себе и, однако ж, казалась (на заурядный взгляд) помещенной не там, где следовало. Огромные, серые, как грозовое небо, глаза были расставлены уж слишком широко, и все-таки не настолько, чтобы это заметить сразу. Скулы были туги и прекрасно очерчены, а нос, при всей его прямизне, отчего-то прямым не выглядел, а представлялся, напротив, сегодня вздернутым, завтра орлиным. Что же до губ, они казались дремотными существами, способными менять, как хамелеон, окраску (если и не по собственной воле, то по первому капризу их обладательницы). Нынче губы отливали в тона очень бледной сирени. Когда девушка говорила, они подавались назад, к маленьким белым зубкам, и слова спархивали с них подобно безвольным, гонимым ветром лепесткам. Округление ее подбородка напоминало острый конец куриного яйца, а сам он выглядел в профиль упоительно маленьким и беззащитным. Голова так сидела на шее, а шея так поднималась от плеч, что это приводило на память акробатический номер, и все причудливое своеобразие черт девушки, по видимости несочетаемых, сходясь воедино, создавало лицо совершенно неотразимое.

Издалека, снизу, долетели голоса, выкликающие, перекликающиеся, – дом сегодня был полон гостей.

– Гепара, – звали они, – где ты? Мы едем кататься.

– Вот и ехали бы! – процедила сквозь прелестные зубки Гепара.

Двумя этажами ниже перегнулся через перила лестницы высокий светловолосый мужчина.

– Поехали, Гепара, – крикнул он вверх. – Твоего пони мы уже оседлали.

– Так пристрелите его, – пробурчала девушка.

На миг она отвернулась от Титуса, при этом черты ее, расположившись в пространстве по-новому, словно вступили в новые отношения… и сотворили новую красоту.

– Оставьте ее, – закричали внизу сразу несколько девиц, по опыту знавших, что присутствие рядом Гепары большой радости им не сулит. – Не хочет она кататься… сама нам сказала, – голосили они.