Орлица Кавказа (Книга 1) - Сулейман Рагимов

— Я их увел в сторону, а сам — сюда. Но они могут нагрянуть с минуты на минуту…

— А мы дадим им прикурить. Не с голыми же руками.

— Ваше лучшее оружие — кисть, сотворившая "Орлицу"! — с этими словами Дато шагнул к углу и взял листы: так и есть, фотокопии! Это уверенное движение вновь насторожило тех двоих и чуть не оборвало тонкую нить доверия между ними. Рука Гоги потянулась к пистолету.

А ты не переметнешься к сыщикам?

— Я сказал! — Дато угрюмо потупился.

— Ладно, верим.

— Бегите.

— А ты?

— Я сказал! — твердо повторил Дато.

— Но это не дело — оставить друга.

— Я их задержу. Встречу честь по чести. — Дато поднял с пола свой пистолет, сдул приставшую пыль. — Уцелею — за вами двинусь, берегом. Найдемся.

— И дальше?

— Дальше — в горы… Может, и к гачагам.

Гоги и Тамара вышли через потайной ход, оттуда, по узкой, спрятанной в кустах лесенке, спустились к реке…

Дато с бьющимся сердцем подбежал к маленькому окошку и уставился в темень, где слышалось могучее дыхание мерцающей Куры, гулко звенящей на перекатах и у песчаных отмелей.

Впотьмах Дато наткнулся на что-то покатое и твердое: это был большой кувшин с вином. Он нашарил чашу, зачерпнул и жадно выпил прохладную бодрящую влагу…

Глава шестьдесят четвертая

Разумеется, вина за все грехи и беды империи неминуемо ложилась на нижестоящих исполнителей непогрешимой высочайшей воли. Независимо от их причастности или непричастности, они должны были представать перед самодержцем с повинной головой и держать ответ. Ложное в самом своем начале высочайшее повеление катилось вниз по ступеням субординации, попутно обрастая усугубляющим их верноподданническим усердием, росло, как снежный ком, и обрушивалось со всею силой на стоящих в самом низу общественной лестницы.

Самодержец метал громы и молнии: когда же, наконец, его верные слуги проникнутся подобающим сознанием важности державных предприятий, когда же они будут достойно радеть о троне и отечестве, когда же они станут людьми, государственными мужами, черт побери!..

Проштрафившиеся или без вины виноватые чины стояли с убитым видом, признавая свои грехи, каялись, клятвенно уверяли в своей преданности его императорскому величеству и решимости пресечь всякий разлад и непорядок.

Доколе, вопрошал раздраженный повелитель, вы, господа, будете превратно толковать мое повеление, валить все с больной головы на здоровую, вы, сановные мужи, доколе будете проявлять столь пагубную нерадивость в государственных делах? Вы, граф, такой-то, вы, князь такой-то, вы, генерал-фельдмаршал!

И начальники будут стоять тише воды, ниже травы, уменьшаясь и умаляясь до микроскопических размеров, боясь встретить давящий, ледяной и грозный взор, готовые провалиться сквозь землю, думая, быть может, о своих прегрешениях, еще и не подозреваемых верховным судьей.

Да, они виноваты, да, они заслужили наказание, иначе непогрешимый император не стал бы произносить гневные речи в их адрес. Если царь-батюшка распекает их, стало быть, за дело, все это ясно, как божий день.

И таким образом, самодержец оставался чистым как стеклышко, и корона приобретала сияние божественного нимба. Царь и сам проникался мыслью о своем божественном предназначении, не говоря об окружающих. Что же касается иных подозрительных слушков и сплетен, имевших место в высшем свете, в земных владениях венценосного "небожителя", то это все было кощунственным наущением дьявола, кознями сатаны, проникшего в святое семейство и сеющего рознь между высочайшей четой, или завистливых врагов — оборотней, исчадий ада, принявших человеческий облик!..

Самодержец всячески поддерживал этот миф, пряча всеми правдами и неправдами свои тайные пороки и прегрешения. И черные, зловещие сомнения, закрадывавшиеся в его собственное сердце, точившие его изнутри, он приписывал воле злых сил. И так, ревностно ограждая свой ореол от плевел злословия и кривотолков, он льстил себя сознанием неомраченной "озаренности". Подавляя сомнения, он стремился уверить себя и окружающих, что он и есть единственный, незаменимый мессия отечества, божественный столп империи, помазанник божий на Земле. И в этом самомнении он "радел" о "будущности отечества". Он думал, дескать, нам, самодержцу всея Руси, судила судьба оградить страну от смут и невзгод, внешних и внутренних, нам, императору, дано спасти державу от раскола и раздора в столь бурный век. Что же будет дальше, куда поведет императорский корабль наследник!.. Бог знает… Да, самодержец не страдал избытком скромности. Он мнил себя единственным, всемогущим и тревожился за участь империи, которую, увы, рано или поздно ему суждено осиротить своим уходом. И кто может возвыситься до него, любой венценосный преемник выглядел бы сиротливой былинкой рядом с ним, Столпом Мира. И при мысли обо всем этом, он впадал в меланхолическую печаль или, напротив, ударялся в самовластительный раж, и тогда горе их сиятельствам и превосходительствам, попадись они под горячую царскую руку, — в бараний рог скрутит!

Что там бог — повыше бери, да некого повыше. Сиятельные господа, не смея поднять глаз перед "божественной тенью", безропотно и смиренно выслушивали тирады из высочайших уст, изъявляя полнейшее согласие и преданную уверенность. Да, бесспорно, мы несокрушимы под сенью вашей мудрости, нам не страшны никакие бури и напасти, что бы ни случилось, наш несравненный кормчий благополучно приведет корабль к "обетованной земле".

Монарх держал приближенных в ежовых рукавицах. И на сей раз, вызывая к себе министров, он намеревался продемонстрировать им тяжесть августейшей десницы, расчехвостить, приструнить как следует, чтобы эта встряска, волнами распространившись по ступеням иерархии, произвела надлежащее мобилизующее воздействие.

Пусть эти министры, советники и столоначальники помнят о возложенном на них бремени, пусть у них побаливает время от времени голова, пусть глотают горькие пилюли, как мед, да еще и облизывают губы…

И чтоб ни пикнуть, ни слова поперек сказать не смели, чтоб не корчили кислую мину. А кто посмеет — тот может и головой многомудрой поплатиться. Тем временем, перед предстоящей аудиенцией, царь мысленно прикидывал и соразмерял будущие удары сообразно достоинствам и качествам каждого. Одним из главных поводов предстоящего "разноса" станут, конечно, события на этом диком неугомонном Кавказе, где еще были живы воспоминания о дагестанском бунтаре Шамиле, а теперь вот заявились гачаги, будь они неладны. Мало того, что их главарь бесчинствует себе в горах, так еще его арестованная подруга в каземате сеет смуту, еще песни крамольные ходят в народе, — все это обрушится в серый петербургский день на министерские головы так, что свет не мил им будет.

Как бы монарх ни распространялся о политической изворотливости, также и прочих имперских "добродетелях", в конечном итоге все в стране зиждилось на силе. Бывало, что приходилось прибегать и к хитроумным маневрам, к заигрываниям с непокладистыми партнерами. И… партнершами, конечно, но это относилось уже к области "амурной политики", как, например,, император на минуту предался приятным размышлениям, — как, например, с посольской женой, столь благосклонно воспринявшей его ухаживания, но, увы, уехавшей с бриллиантовой реликвией восвояси, или с кокетливой "мадам"-гувернанткой, перед которой он мнил себя по меньшей мере Наполеоном. Мадам не оспаривала эти амбиции так же, как не упускала случая поживиться за счет императорской казны. Конечно, гувернантка рано или поздно должна была уступить домогательствам, но надлежало соблюдать "конспирацию" перед императрицей, и еще требовались щедрые дары, бриллиантовые, золотые презенты, а золото, что роют на сибирских приисках, хотя и уплывает за границу, а все не перевелось, слава богу. Золото, ценимое испокон веков во всех странах, в любом краю, никогда не утратит свою ценность. И стоило ли хрупкой изящной фаворитке противиться? Уж она-то, мадам, хорошо знала, что как бы ни строила из себя императрица добродетельную особу, та отнюдь не "святая Мария". И если императрица позволяет себе обзаводиться кавалерами, то почему это должно быть заказано ей, скромной гувернантке царствующего дома?..

Отмахиваясь от омрачающих державных забот, царь предался течению разноречивых чувств, вторгшихся в напряженный мир его теперешних переживаний, чувств, влекущих его за ускользнувшей из рук иностранной чародейкой… Где она теперь, в каких краях, со своим титулованным олухом?.. О, если б им тогда, на балу, не помешал этот генерал, если б не прошаркал, сукин сын, в самый неподходящий момент, — тогда бы он осыпал эту фею ласками… Однако и гувернантка была искусной обворожительной кокеткой… И эти тайные ласки были блаженством для него, бальзамом для ран его уязвленного сердца. Да, это было так. Государь, имевший власть надо всеми, не мог управиться с государыней.