Хозяйка розария - Шарлотта Линк

Немцы вошли в Россию, как горячий нож в масло. Каждый вечер Эрих громко вещал о новых победах и о новых занятых городах.

Острова в проливе мало-помалу превращались в крепость, в форпост, прикрывающий французское побережье. Немцы приводили с материка караваны, груженые строительными материалами, строили новые железные дороги и пускали в эксплуатацию старые заброшенные пути. Повсюду возникали стены, башни, подземные ходы. По улицам конвоиры вели колонны заключенных, оборванных, с изможденными голодными лицами, с застывшим в глазах страхом. С тех пор, как Гитлер напал на Россию, на острове стали появляться русские военнопленные. Среди местных жителей поползли ужасающие слухи о жестокостях, бессудных расстрелах, о людях, падавших от голода и истощения, брошенных в грязные бараки без всякой медицинской помощи. Многие из них умирали. Говорили, что на Олдерни построили концентрационный лагерь, куда свозили евреев с материка. Положение явно обострялось с каждым днем. Оккупанты нервничали и от этого становились еще более опасными.

— В России немцы побеждают, — сказал однажды доктор Уайетт за ужином, на который Мэй пригласила Беатрис. Все сидели в маленькой уютной столовой. — Пока у них все идет хорошо, но они ведут теперь войну с сильным противником, и скоро начнут выдыхаться.

Люди говорили о бомбежках Лондона, и многие жители острова тревожились за своих близких, бежавших в Англию. Как и прежде с родиной не было никакой связи; просачивались лишь смутные новости, слухи и сплетни.

Говорили, что люди в Лондоне перестали спать по ночам. Они сидят в подвалах и бомбоубежищах, а на улицах рушатся их дома и горят целые кварталы. Детей вывезли в сельскую местность, много погибших.

«Может быть, мама и папа тоже уехали в сельскую местность», — с надеждой думала Беатрис.

Эрих стал все чаще отлучаться из дома — на несколько дней, а иногда и на неделю-две, не предупреждая ни Хелин, ни Беатрис. Ездил он во Францию, но никогда не рассказывал, чем он там занимался. Хелин предполагала, что он надзирал за доставкой из Франции строительных материалов — в первую очередь, железобетона. Беатрис каждый раз облегченно вздыхала, когда Эрих уезжал. В такие дни она могла чаще бывать у Уайеттов, и хотя ей теперь было неинтересно с Мэй, она все же с большим удовольствием проводила время в семье английского врача, чем в обществе вечно недовольной и хныкающей Хелин. Она, правда, всегда пыталась уговорить Беатрис остаться дома, но прямо, как Эрих, ничего ей не запрещала. Беатрис чувствовала себя свободнее, и даже несколько раз оставалась ночевать в доме Уайетта, и Хелин не могла требовать, чтобы девочка выходила на улицу в комендантский час.

Осенью и зимой депрессия Эриха становилась все хуже и хуже, достигая апогея к двадцать четвертому декабря, ко дню его рождения. По немецкому обычаю Рождество надо было справлять в сочельник, с елкой, свечами и канителью. Пьер и Виль принесли елку и поставили ее в гостиной, а Хелин и Беатрис днем принялись ее украшать. Эрих уединился в спальне и целый день не показывался на глаза. Хелин, наконец, занервничала и послала Беатрис посмотреть, что делает муж.

— В конце концов, сегодня день его рождения, а он еще не распаковал свои подарки, и, кроме того, надо порезать торт. Скажи ему, чтобы он пришел.

— Почему бы тебе самой его не позвать?

У Хелин был вид испуганного кролика.

— Я не знаю… В день рождения он становится каким-то… Может быть, ты?..

«В конце концов, это ее муж, — раздраженно подумала Беатрис, поднимаясь наверх. — Почему она всегда подставляет меня, когда хочет что-то ему сказать?»

Эрих не отреагировал на стук, но дверь была открыта, и Беатрис, в конце концов, просто вошла в спальню. В нос сразу ударил сильный запах спиртного, облако витавшего в комнате виски было, кроме того, пропитано мерзким запахом пота. Эрих стоял у окна, созерцая ранние зимние сумерки, неотвратимой чернотой опускавшиеся на сад. Свет Эрих не включил, но в комнате можно было различить очертания мебели.

— Беатрис? — спросил он, не обернувшись. — Это ты?

— Сэр, мы хотели бы знать, не спуститесь ли вы в гостиную. Хелин хочет порезать торт.

— Какое мрачное время года, не правда ли? — он не ответил на вопрос Беатрис и не обернулся. — Темно, холодно. Ты заметила, что весь день на небе не было ни одного просвета? Только тяжелые серые облака. День, который никогда не будет светлым. Утренняя темнота переходит в темноту вечернюю. Места для света не остается.

— Сэр…

— Ты никогда не задумывалась над тем, какую роль в жизни человека играет время года, в которое он родился? В теплое и светлое, или в холодное и темное? Ты не думаешь, что это накладывает отпечаток на всю его жизнь?

— Нет, я так не думаю.

— Ты родилась в начале сентября, Беатрис. Это конец лета, мир цветет и благоухает, с каждым днем все сильнее пламенея живыми красками. Ты пришла в мир, и он приветствовал тебя светом и красотой. Должно быть, тебе казалось, что ты явилась в рай.

Он говорил с видимым усилием, делал долгие паузы между словами, связность давалась ему с трудом, но, видимо, он так давно вынашивал эту мысль, что мог и сейчас, в пьяном виде четко ее формулировать.

— Я родился в самое темное время года, — продолжал он. — Двадцать четвертого декабря. Двадцать первое декабря — самый короткий день. Двадцать четвертое не лучше. Собственно, это даже и не день, это нескончаемая ночь.

За окном продолжала сгущаться тьма. Беатрис понимала, что возразить ей нечего.

— Но это день Рождества, — сказала она наконец, — а это особенный день.

— О да, — иронически отозвался Эрих, — очень особенный. Это проклятое двадцать четвертое декабря настолько особенное, что ни один человек в мире не думает, что в этот день может произойти рождение кого-то, кроме Иисуса. Например, мое. Но это никогда никого не интересовало.

Он наконец обернулся. В сумраке лицо его было почти неразличимо. Эрих казался ей сейчас серым, старым и изможденным.

— Я никогда и ни для кого не был важен. Ни для кого. Знаешь, что говаривала мне моя мать? «Эрих, — говорила она, — ты испортил мне Рождество. Все сидели под елкой и праздновали, а я валялась в кровати и рожала тебя. Неужели ты не мог выбрать другой день для своего появления на свет?»

— Это же была шутка, — сказала Беатрис.

— Конечно, это была шутка. Конечно. Но во всякой шутке есть доля правды, понимаешь? В каждой шутке есть искра истины и серьезности. В ту святую ночь 1899 года моя мать наверняка думала: «Черт возьми! Почему, как нарочно, сегодня? Неужели этот парень не мог родиться раньше или позже? Почему сегодня?»

— Но этого же никто не выбирает, — по-деловому сухо отрезала Беатрис. Как всегда, при разговоре с Эрихом у нее вдруг начала болеть голова. Казалось, что мозг сдавило железным обручем. Почему он не может сам разобраться со своими проблемами?

Он уставил на нее немигающий взгляд.

— Моя жизнь темна, как день, в который я родился.

— Вы не хотите все же спуститься в столовую?

— Я приду позднее, — ответил он и снова повернулся к окну.

К ужину он не явился. Хелин и Беатрис сидели одни за вином и селедочным салатом. Хелин нервничала и была очень напряжена.

— Каждый год в этот день у нас драма, — сказала она, нервно вертя в руке кольцо для салфеток. — Я не могу понять, что его не устраивает. Может быть, то, что он стал на целый год старше.

Эрих пришел, когда Хелин и Беатрис уже собрались спать. Свечи на елке догорели, стол был убран, сонное настроение витало в воздухе. Вино отуманило мозг Беатрис. Сегодня она впервые в жизни пила спиртное и ей было трудно сосредоточиться.

Эрих был сильно пьян и пребывал в превосходном настроении. Видимо, принял таблетки, чтобы подстегнуть себя. Есть он не хотел, но очень расстроился, увидев, что свечи погасли. Хелин пришлось найти новые, вставить их в подставки и снова зажечь. Эрих сказал, что теперь они должны все вместе спеть «Тихую ночь», но пели только они с Хелин, потому что Беатрис не знала немецкого текста. Потом Эрих вышел на середину комнаты и начал делать доклад о положении на фронтах. Конечная победа близка, фюрер намерен показать миру все свое блистательное величие, раса господ очистит землю от недочеловеков. Эрих громоздил высокопарные выражения друг на друга, размахивал руками, вещал горячечным пьяным голосом, но выражение его глаз было до странности фальшивым. Эта фальшь сочилась из него, проглядывала в жестах и мимике.

«Он сам не верит в то, что говорит, — подумала Беатрис, — он говорит отштампованные слова, потому что не хочет думать. Но это слабоумие, и он прекрасно знает, что это слабоумие».

— Я пойду спать, — сказала она и встала, но Эрих силой снова усадил ее на стул.

— Сиди, я еще не закончил.