Моя театральная жизнь - Эдвард Радзинский

Но социальная коллизия — всего лишь фон, на котором происходит этот бег по кругу. Главное в пьесе этот бег и крушение жизни женщины. Ее молодость осталась там — в советском прошлом. Вместе с неудачными романами, поруганной девичьей любовью. Ее нынешний муж, вчерашний жалкий «крестьянский сын» Михалев, за которого она, советская аристократка, когда-то вышла замуж, чтобы отомстить другому, любимому.

И вот она на бегу пьяно объясняет молоденькому Сереже:

— Тут одно из двух: или вы любите — и тогда вам изменяют… Или вас любят — и тогда изменяете вы. Это сказал какой-то умный сукин сын — Ларошфуко или Монтень, хрен их знает. Поэзия измен… Как я изменяла Михалеву! Тогда он терпел. Тогда ему приходилось терпеть! Но у него была дьявольская интуиция — он все всегда чувствовал. Только я подумаю, как бы рвануть «в ночное», а он уже говорит: «По-моему, ты хочешь уйти на ночь? Только не знаешь, что придумать…» И лицо у него, как у брошенного пса! Но я все равно уходила… Я когда что-то хотела… но этот мерзавец умел отравить мне всю радость! В самые неподходящие моменты я вспоминала его лицо, и… не было радости. Слушай, если он спросит, где я набралась — ни-ни-ни! Ни слова! Иначе он соберет все бутылочки под кустиками, как грибы!.. Но однажды он взбунтовался. Однажды под утро я подъехала на машине к папиной даче. Михалев вышел из кустиков — и молча шваркнул меня по лицу. (Хохочет.)

И вылетел бриллиант из сережки. Что было потом? Всю оставшуюся ночь до рассвета он искал его с фонарем в кустах. Ползал «жадный крестьянский сын»… как называл его твой папа Алеша. Впрочем, при чем тут Алеша? И где тот забитый крестьянский сын!.. Теперь его трудно даже представить! Такой шустрый! Такой лощеный Михалев! Ни одной «телки» не пропустит, паразит.

«Жадный, забитый крестьянский сын», нынче — ловкий чиновник, он уже всесилен в этом новом мире, а она — реликт. Но пока еще могущественный реликт.

Я написал пьесу в 81 году и так ее и назвал: «Спортивные сцены 81 года». И она благополучно лежала у меня в письменном столе. Но когда наступила перестройка, пьесу поставили!

Тогда, в НАЧАЛЕ, было время гражданственности. Время популярности демократических идей, время журнала «Огонек» — тогдашнего властителя дум. Это был наш февраль 17 года, который так же скоропостижно умерет.

Но тогда он был еще жив.

И личная история, про которую я писал, в спектакле ушла на второй план. Зал хотел слушать обличения «гнилого режима». Зал жил тогда тютчевским:

Я поздно встал — и на дорогеЗастигнут ночью Рима был!

И режиссер не мог, не смел не чувствовать этого. И бег трусцой в спектакле был заменен, точнее почти отменен.

Актеры лишь обозначали этот бег. Почти все действие они играли лицом в зал. Эта мизансцена была нужна режиссеру для того, чтобы бросать в зал публицистические реплики.

И вместе с залом он и актеры творили новый спектакль. О прогнившем жалком советском high society.

О деловых людях, которых только начинали называться «новыми русскими». О ненависти к наступавшему на всех фронтах первобытному русскому капитализму. После перестройки именно он и раздавит престиж демократии.

И зал радостно смотрел пьесу, как некую «перестроечную» публицистику. И вскоре я с изумлением услышал, что «эта пьеса о дочери Брежнева». И еще раз убедился, как он — Диктатор (то бишь зритель) — дирижирует действием и смыслом пьесы. Ибо зритель делает это, награждая актеров самым для них желанным — аплодисментами.

Хлыстом хлопков он заставляет спектакль двигаться в желанную ему сторону, руша порой замыслы режиссера. Может быть, в этом причина безумной фразы одного режиссера: «Я мечтаю играть спектакли без зрителей».

«Этот повар будет готовить очень острые блюда»

Со «Спортивными сценами…» произошел важный случай.

Это был один из первых «перестроечных» спектаклей. И в газетах лежали прекрасные статьи, готовился репортаж в программе «Время», когда вдруг все отменили.

Причину вскоре знали все. «В России всё секрет и ничего не тайна».

На спектакль пришел новый глава московской партийной организации Борис Николаевич Ельцин. Его очень долго ждали в тот вечер, он все запаздывал. Как было положено, с началом спектакля тянули. После пятнадцатиминутной задержки взбешенный режиссер уже велел начинать… когда Ельцин, наконец, пришел! Он посмотрел спектакль и ушел, не сказав ни слова, не передал хотя бы формальной благодарности актерам. Решили, «что все-таки он недавно из провинции…»

Но после его посещения все неприятности и произошли.

Вскоре выяснились подробности.

Один наш знаменитый артист ехал поездом в Ленинград. И в том же вагоне ехал Ельцин. И рассказал ему, что когда он смотрел спектакль «Спортивные сцены…», со стыда не знал, куда спрятать глаза. «Там говорят такие вещи!» — сокрушался Борис Николаевич. И был несказанно рад, что «пришел один, а не с женой».

Я позвонил в приемную Ельцина, представился и попросил меня с ним соединить. Конечно же, меня с ним не соединили. Соединили с помощником. Он сказали обычное:

— Бориса Николаевича нет, он уехал в Кремль.

— Когда перезвонить?

Опять обычное:

— Боюсь, что сегодня он очень занят. У него заседание, оно закончится поздно.

Положенный текст, который я слышал в жизни тысячу раз. Здесь полагалось понять, что тебя послали… и повесить трубку. Но вместо этого я попросил передать Борису Николаевичу:

— Говорят, у нас как бы началась новая жизнь. Но это только «как бы», потому что она у нас старая, ибо холопство наше вечное. И когда он приходит на спектакль, ему нужно помнить об этом холопстве! И когда он высказывает свое мнение вслух, не забывать: оно тотчас воспринимается как руководство к действию. Хотя он всего лишь зритель, не более!

Прошло немного времени, и появились хорошие рецензии в газетах, и показали репортаж о премьере по телевидению.

Узнал я, что произошло тогда намного позднее… В это время Б. Н. заставил несчастный горком работать с раннего утра до поздней ночи. И вот на очередном полуночном совещании, после бесконечного перечня дел, он вдруг спросил:

— Кто-нибудь видел из вас «Спортивные сцены…» в театре Ермоловой?

Они были умные и дружно ответили, что-то вроде: «Где нам теперь по театрам ходить — у нас работа!»

А он продолжал:

— А я вот видел! Видел, и мне очень не понравилось! Но рядом со мной сидел молодой человек, и он весь спектакль хохотал и аплодировал. Даже мне по руке от радости съездил… Бац! Бац! — так ему нравилось. И я вот все думаю: «А может быть, мне не просто не понравилось?! Может, мне не понравилось, потому что там критикуют нас. Может, мне не понравилось, потому что все во мне сопротивляется такой правде!! Потому что понять не умеем — они там против того… против чего должны быть мы с вами!»