Вода в озере никогда не бывает сладкой - Джулия Каминито

Медведь рассказывал, что здесь неподалеку живут его бабушка с дедушкой, они давно не выходят из дома, им тяжело подниматься и спускаться по лестницам, приходится с боем уламывать их зайти на праздник или забегать к ним в гости в воскресенье, они привыкли к уединению, к неудобствам, зато с их балкона – маленького, полуразвалившегося и пустого – как на ладони видно озеро и яркую луну.

– Куда спешишь?

Кто-то позвал меня, и я остановилась; парень стоит, опершись на стену, у входа в паб, это место называют пещеркой, потому что владельцы покрасили внутри стены настоящего грота в белый цвет, здесь подают хот-доги и темное пиво, но мы сюда не ходим, паб производит на меня гнетущее и опасное впечатление, мне кажется, что стены вот-вот сомкнутся, дышать там нечем.

Я оглядываюсь по сторонам – кот исчез.

– Я шла назад к молу, – отвечаю я и узнаю собеседника, подхожу к нему поближе.

– А чего одна гуляешь? – спрашивает Кристиано, он то смотрит на меня, то обращает взгляд на дно бутылки, которую держит в руке.

– А что, нельзя? – Я прислоняюсь плечом к стене, смотрю на тень Кристиано, которую он отбрасывает в свете фонаря, потом на него самого: тощий как палка, руки длинные, уши оттопыренные, – не могу сказать, что с ним что-то не так, и в то же время с ним все не так, смотреть на него неприятно.

– В старом городе живет один псих, если у него под окнами начинают шуметь, он бросает что-нибудь с балкона, однажды даже утюг скинул. – Улыбнувшись, он ставит на землю опустевшую бутылку.

Он рассказывает мне, как однажды его старшие братья с друзьями умыкнули из здания муниципалитета ключи от главных ворот крепости, через которые на автомобиле можно попасть на определенный уровень старого города; впервые за несколько веков хулиганы заперли въезд и спрятались, чтобы посмотреть на удивленные лица водителей – те подъезжали к знакомому месту, но не знали, как попасть внутрь; еще он говорит о заснеженных зимних улицах, о плоских крышах домов, по которым можно спокойно перемещаться, о том, что можно снять с опоры дорожный знак и скатиться на нем с горки перед молом, прямо как на санках; повествует о том, что в конце набережной, там, где дорога упирается в высокий сетчатый забор с надписью «Опасно! Не входить», раньше жил художник, многие молодожены мечтали заказать у него портрет на свадьбу, каждая картина стоила как три приличные зарплаты, а на вершине холма обитала писательница, с ней проживала другая женщина, все знали, что они лесбиянки, но при встрече едва не склонялись перед ними до земли. Какой-то парень лет на пять старше нас все это время бродит по площади, заходит то в один, то в другой бар, не переставая что-то бормочет, у него постоянно появляются новые задвиги – то страх перед молниями, то любовь к домашней граппе, то желание накормить уток хлебными корками; раньше его называли Быком из-за выступающих мускулов и буйного нрава, но однажды он уехал на выходные с друзьями, накидался какими-то колесами и вернулся уже вот таким – вялым, заторможенным, не от мира сего.

– А друг твой, кстати, все врет.

– Какой друг?

– Грек, все знают, что его отец – румын, он держит скобяную лавку в Манциане.

– И дальше что?

– То, что он врет.

Я поднимаю повыше воротник куртки, мне плевать на Грека, я не считаю его другом, он всего лишь парень, влюбленный в Ирис, иногда ходит с нами гулять, я никогда не задавала ему вопросов про семью и его видение мира, не расспрашивала о том, чего он боится, что считает смешным, почему врет.

Я бы сказала, что все мы врем о своих семьях – вот где кроется сама наглая ложь, где мы прячем свое истинное лицо, мы сочиняем о родне небылицы, защищаем типичную для нее несправедливость, скрываемся за кучей шаблонных фраз, за криками, воплями, загадками, но вместо этого я смотрю на Кристиано и резко заявляю:

– Расскажи-ка мне лучше кое-что другое.

Он кивает, и мы вместе направляемся к мосту, я спрашиваю, нырял ли он когда-нибудь отсюда, он отвечает «да», а потом добавляет:

– Ты когда-нибудь думала о том, какая вода в озере? Про нее говорят «пресная», то есть безвкусная, но это не так. Она на вкус как бензин, если поджечь зажигалкой – загорится.

На фоне зимних видов Кристиано кажется еще бледнее и выше, волосы у него отросли, он уложил их гелем, поэтому они стоят торчком и похожи на ежиные колючки, от него исходит сильный запах одеколона, сладковатый и резкий, как от апельсинового сока, он контрастирует с ледяным воздухом; Кристиано все так же покачивается из стороны в сторону при ходьбе, держит руки в карманах джинсов – даже не руки, а только кончики пальцев, – из воротника куртки торчит длинная голая шея: никто из нас не любит носить шарфы, перчатки и шапки, мы открываем ляжки даже в феврале и демонстрируем голые лодыжки даже в проливной дождь.

– Здесь на глубине лежит вертеп, в нем пять фигур или вроде того, их оставили в озере много лет назад.

Мы дошли уже до конца настила, я узнаю это место: за швартовочными столбами виднеется темная, заросшая водорослями вода.

Я отвечаю, что уже слышала историю о вертепе, но я ныряла рядом с этим местом, проплывала мимо, но так ничего и не заметила, даже среди бела дня, он же стоит на своем, мол, неправда, я просто плохо смотрела, фигурки из вертепа никуда не делись, они днем и ночью сторожат местных жителей, они уже все осклизлые, пожелтевшие, их черты стерлись от воды, но никому не сдвинуть их с места – ни течению, ни косякам рыб.

Когда мы отходим от перил, я вижу приближающегося к нам Медведя.

– Я домой, давай подвезу тебя, – предлагает он, даже не поздоровавшись с Кристиано, а ведь они, думаю, по крайней мере шапочно знакомы.

– Я сам ее отвезу, – встревает Кристиано, и я киваю, подтверждая, что поеду с ним.

Медведь колеблется, он выглядит так же, как в день, когда мы прыгали с пирса, с таким же выражением лица он прошел тогда по настилу, похлопал Грека по плечу, помог ему перелезть обратно через перила, – это лицо человека, привыкшего защищать других и заранее понимать, нужно ли вмешаться, он как будто чует неприятности, разочарования и смену обстоятельств.