Афганская война ГРУ. Гриф секретности снят! - Геннадий Тоболяк

– Что-то есть в этих звуках необычное, – сказал я, чтобы не разубеждать Микаладзе в таинстве звуков. Не стал говорить, что раковины издают шум, и больше ничего.

– То-то и оно, что есть в этих звуках что-то необычное и неземное! – сказал Микаладзе и улыбнулся своей обворожительной улыбкой первооткрывателя необычного и волшебного. Отшлифованная поверхность раковин отражала от старого фонаря свет, и яркие зайчики запрыгали по комнате шифровальщика, пустились в таинственный пляс, когда Микаладзе брал раковины в руки, они светили в глаза, заглядывали в разные закоулки комнаты, словно радовались своей свободе пошалить, как малые дети. И когда Микаладзе спрятал раковины в стол, они на прощанье сверкнули ярким светом, как драгоценные бриллианты, и погасили таинственность и красоту до следующего раза.

Микаладзе неожиданно переменил тему разговора, сказал, что в 40-й армии начались еле заметные пока распри по национальному признаку, между русскими и казахами, между узбеками и таджиками, эти недовольства войной имеют национальные и религиозные корни, создают угрозу боеготовности 40-й армии.

– Нет, это не лежалая идея! Как бы в ближайшее время не начались волнения в армии! – заключил прапорщик Микаладзе. – Религия – вещь устойчивая в умах людей, и у нее всегда имеются сторонники и последователи. Помните, командир, что я сказал. – Не пора ли направить в Центр телеграмму о взаимоотношениях в армии? Как вы думаете, командир?

– Конечно, можно направить в Центр телеграмму, но кто ее будет читать? Начальник центра – татарин, командующий армией – хохол, начальник штаба – грузин. Давай, Михаил Николаевич, повременим с телеграммой, тем более, что это не наш с тобой вопрос, а КГБ.

– Так-то оно так, но в армии много мусульман, выходцев из Средней Азии, как бы они не повернули штыки против нас, что тогда?

Прапорщик говорил и волновался, при этом говорил быстро, перескакивал с одной мысли на другую и, понимая, что говорит сбивчиво, малоубедительно, переходил на стихи, которых он знал великое множество, прочел стихи М. Волошина:

А вслед героями вождямКрадется хищникстаей жадной,Чтоб мощь РоссиинеогляднойРазмыкать и продатьврагам!

В комнате шифровальщика было душно, и он предложил искупаться перед сном. Взяв полотенце, мы пошли в бассейн, гордость Михаила Николаевича, сделанный его руками в прошлом году. Бассейн был небольшой по размеру, но глубокий, вода в нем постоянно циркулировала, была холодной и чистой, и в летнюю пору прапорщик Микаладзе свободное от работы время проводил в бассейне.

Стояла ночь. Мы медленно шли по весенней земле, ступая босыми ногами по прошлогодним опавшим листьям. Ноги утопали в их прохладе, а слабое покалывание ног от касания с сухими листьями доставляло удовольствие. Листья тут же рассыпались под тяжестью ног и, подхваченные порывами ветра, устремлялись прочь.

Бассейн был в радость, особенно в жару. К полудню беспощадное кандагарское солнце жгло немилосердно, – так и хотелось спрятаться в тень, но нельзя. Работа. Надо ехать на встречу с источниками информации по пыльной дороге или лететь на удар по басмаческим бандам.

В Кандагаре шла война не на жизнь, а на смерть.

Группа разведчиков находилась в эпицентре этой войны, которую вели против нас люди, скрывавшие свою принадлежность к басмачеству, и трудно было заподозрить в том или ином человеке басмача в гражданской одежде, что он – наш враг, как и нас, разведчиков, в одежде местных мулл и религиозных деятелей. При встрече с афганцами мы вежливо улыбались, показывая свою доброжелательность и добрые намерения, притупляя бдительность, порой зная через наших агентов, с кем конкретно имеем дело, трезво оценивая сильные и слабые стороны врага, иначе нельзя, любое пренебрежение противником чревато плохими последствиями. Палачи и их жертвы – это лики одного времени, и это я помнил как командир разведгруппы.

Освежившись в бассейне, мы с Микаладзе вернулись к своим делам. Неожиданно он спросил:

– А что собираетесь делать с «Зурапом»? Конечно, он враг, но поверженный, к нему надо отнестись по-человечески. Я так думаю, командир! А как думаете вы? Его надо простить!

– Как «простить»?

– Простить, и все тут. Отпустить на все четыре стороны, пусть живет, как может. Какая может быть польза от мертвеца? Никакой. А у него семья, жена, дети и престарелая мать.

– Обязательно подумаю на досуге о том, что ты только что сказал.

– И думать нечего! – настаивал прапорщик.

– Этот вопрос, Михаил Николаевич, зависит не только от меня. Я бы, конечно, освободил его. Он достаточно наказан, в то же время оказал и оказывает нам много услуг в части разоблачения кандагарского подполья. Повторяю, освобождение «Зурапа» зависит от комбрига Шатина, ХАДа и, конечно, от меня, и я постараюсь это сделать.

– Может быть, «Зурапа» хорошо спрятать, отправить в Узбекистан, в Москву или, на худой конец, в Кабул, но не оставлять его в Кандагаре. Здесь его выследят и убьют! – говорил прапорщик Микаладзе.

– Человек, конечно, не иголка в стогу, так просто не спрячешь, но я серьезно подумаю о нем, обещаю тебе!

– Командир! Вы в последнее время стали говорить как-то уклончиво, не как обычно. Это на вас не похоже. Язык Эзопа не для вас.

– Еще многое ты, мой друг, Михаил Николаевич, не знаешь о «Зурапе». Знаешь только то, что я сообщаю Центру в телеграммах, а там не вся правда. История с «Зурапом» – это большая драма. Там столько подводных камней, что можно разбиться, попав на мели и на камни. – Завтра утром, вернее, уже сегодня, я буду разговаривать с «Зурапом» по ряду конкретных вопросов, включая связи кандагарского подполья с Пакистаном и замыслы подполья, а также наличие «оборотней» среди агентов кандагарской «точки». Все. А теперь спать.

Чуть свет я уже был на ногах.

– Майор Собин, – обратился я к подчиненному, – после завтрака вы поедете со мной в штаб бригады.

– Зачем?

– Там узнаете. Рядовой Григорьев, подготовь автомашину к поездке. Минут через семь-восемь выезжаем.

– Есть! – по-военному ответил Григорьев и добавил: – Время не ждет!

– Правильно, Саша! – похвалил я его.

Наша автомашина остановилась рядом с «Медузой», так называемой местной тюрьмой. За уродливый вид ее прозвали «Медузой». Там содержались, как правило, задержанные патрулями до выяснения личности люди.

– Комбриг Шатин в «Медузе»? – спросил я часового.

– Комбрига там нет, – ответил солдат, – но он сказал, что минут через тридцать будет здесь. Сейчас в «Медузе» двое военных. Я их не знаю. Увидел в первый раз. Там же в «Медузе» находится афганец, которого я постоянно охраняю, чтобы не сбежал.