Плавающая Евразия - Тимур Пулатов

В день похорон Мирабова стало известно, что следователь Лютфи внял гласу общественности и решил освободить Мелиса и его друзей — «из-за недостатка улик…», и это несколько размыло печаль шахградцев, собравшихся на кладбище «Анор». А когда, сказав покойному последнее прости, они выходили из ворот кладбища, к Давлятову подошел работник прокуратуры и тихо сказал, что его просит к себе — срочно — следователь Лютфи.

Давлятов нехотя пошел, отмахиваясь от назойливой Анны Ермиловны, которая хотела идти с ним, чтобы ликовать победу. В приемной Лютфи была очередь, но, услышав фамилию Давлятова, секретарь следователя сразу же открыла перед ним дверь, словно Лютфи не терпелось… Такая предупредительность со стороны правосудия показалась Давлятову не то чтобы подозрительной, а чем-то смущающей, но он выдержал бесстрастную мину на лице и прошел мимо очереди, чтобы ступить через порог.

Лютфи встал ему навстречу и так выразительно развел руками, словно хотел подчеркнуть: «Не думайте, что я уступил давлению слепой толпы. Я, трезвый индивидуалист и вольный стрелок, прекратил дело вашего Мелиса лишь ради того, чтобы на вас не накатывалась одна проблема за другой и вы не оказались в результате погребенным под их грудой. Хватит вам и возни с этой бомбой под домом, а от страстей вокруг убиенного бродяги я вас решил оградить раз и навсегда…» Эту длинную тираду можно было прочесть в узких глазах худощавого, еще молодого, но уже полностью облысевшего человека, который, должно быть, через брата был незримо связан и с делами Бюро гуманных услуг и посему немного фасонил ради приличия, выдавая себя за беспристрастного, не уступающего ничьему давлению следователя, хотя в нужный час бесшумно сдался.

Едва Давлятов сел на указанный стул, как Лютфи без всякой ненужной формальности заявил:

— Известно ли вам, Руслан Ахметович, что вы усыновили собственного, единокровного сына? — И так комически глянул на Давлятова, пытаясь уловить все оттенки его реакции, что Давлятов не выдержал прежней серьезной мины и нервно захохотал, да так напряженно, что из глаз его потекли слезы. Он вытирал их кулаком и хохотал, не в силах сдержаться, и умолк, с удивлением глядя на следователя, лишь когда Лютфи спросил: — Своим смехом вы хотите сказать, уважаемый Руслан Ахметович… что только с вами может случиться подобная оказия: усыновление собственного единоутробного сына?

Вопрос этот почему-то обидел Давлятова, и он ответил, нахмурившись:

— Да, такова моя судьба — все необычное случается только со мной.

— Из всего, что вы сказали, — любезно улыбнулся Лютфи, — я уловил лишь ваше сомнение по поводу усыновления собственного сына. Желаете доказательств?

— Да, конечно, — почему-то смутился Давлятов. — Хотя я с первой минуты почувствовал это родство… Едва Мелис переступил порог моего дома, он во всем, буквально во всем мне перечил, словно рожден был для вечной полемики со мной… Вы не верите в то, что у каждого человека есть свой вечный полемист? А я верю… Это может быть брат, сват, жена, сын, сосед, совершенно незнакомый тебе человек, которого ты никогда, может быть, и не встретишь, не перебросишься с ним ни единым словом. Но все равно он твой полемист. Это могут быть даже люди, живущие в разных частях света, как говорящий на арабском полковник Ибн-Муддафи и упомянутая мною итальянская синьора Буффони… — Давлятов спохватился, подавив в себе назойливую словоохотливость, от которой следователь заскучал, и, сделав серьезное выражение лица, сказал: — Да, я слушаю… выкладывайте ваши доказательства…

Теперь уже Лютфи замялся, заерзал, словно чувствовал неудобство, и, вопросительно глянув на собеседника, молвил:

— Мы можем с вами, так сказать, доверительно?..

— Да, да, пожалуй, выражайтесь свободно.

— Вы должны привыкнуть и к тому, — предупредил Лютфи, — что события я буду излагать вольно во времени, и двадцатидневной давности, и тысячелетней, хотя все естественно выстраивается в единое время, приведшее к убийству Музаймы… Если вы не возражаете, господин мой хороший, я начну с истории тринадцатилетней давности, это тот же период вашей московской жизни, когда вы, закончив университет, маялись, мыкались больше от нежелания, чем от неумения, пристроиться, пока наконец не нашли себе места сейсмосмотрителя высотных зданий — а их, как известно, пять во всей столице — памятников сталинскому расточительству в зодчестве при общей вокруг хибарочно-коммунальной жизни. К этому времени вы уже основательно и жгуче почувствовали отчуждение между собой и вашей матушкой, милейшей Анной Ермиловной. И не зря, норов ее, нрав-характер почувствовал и я сполна, когда натравила она на правосудие все общественное мнение со штурмовиками Байт-Курганова во главе! Но, простите, не обо мне сейчас речь, а потом… В большой московской квартире, оставшейся от ее брата-генерала, Анна Ермиловна и вы не то чтобы не дышали в лад, а, наоборот, все, что она вдыхала, вы выдыхали, как вредный газ. Простите за отвлечение, хотя оно всегда кстати. Вот и сейчас, сижу я и рассказываю вам, а в заднем уме все равно жжет этот страх: «А вдруг сейчас?.. Именно сейчас, в шесть вечера, ударит, а не в предсказанное вами и Салихом… Са-лихом и вами в десять вечера?..»

— А при чем здесь Саиих?! — вырвалось у недовольного Давлятова.

— Знаю, знаю, сейчас вы усиленно изгоняете из себя Салиха! — с хитрецой прищурился Лютфи. — И понимаю, что вам неприятно не только это занятие, но и само упоминание… простите.

— Знаете?! — даже привстал со стула изумленный Давлятов, но тут же смиренно сел. — Разумеется, знаете, ибо вы есть следователь по особо важным делам…

Лютфи почему-то досадливо поморщился и продолжал, хотя и с меньшим вдохновением:

— Так вот, в тот период скучной меланхолии, когда жизнь казалась вам бессмысленной… в один из дней, проходя мимо Музея искусства Востока, вы видите афишу «Современная живопись Шахграда», и на вас сразу же веет чем-то теплым, из далекого мира детства — плакучие ивы над журчащими арыками и прочий пейзаж, сохранившийся в укромных местечках града, где вы бегали босоногий… На вас как будто что-то нашло воображаемое, и вам, совсем оторванному от Востока, померещилось, что вы увидите, едва зайдете в зал выставки, сочные краски, наложенные на холст сильной рукой виртуоза, нечто в духе Мане и Ренуара… увидите в таких же красках свой Шахград, как видели импрессионисты Париж… Это, конечно, не ваша вина: болезненно воображать и мечтать увидеть Шахград конца нашего века воплощенным в Париже прошлого столетия, — вы были так европейски воспитаны… Но на выставке современной живописи Шахграда вы вдруг увидели совсем иной мир, мир не вымышленный, не одухотворенный и возвышенный фантазией, а реальный, слишком плоско реальный — с домами, на которых были тщательно выписаны даже форточки на окнах, с портретом то ли лучшей доярки, то ли мотористки, у которой даже родимое пятно под нижней губой было так внимательно срисовано для обозрения, что вы невольно воскликнули: «Искусство неолита», хотя сами бы не смогли объяснить, при чем здесь неолит. Благо объяснять было некому, во всем зале от картины к картине, шаркая, передвигалась древняя московская старушка с моноклем, а в другом, темном углу сидела на стуле с видом, ничего не выражающим, гид, прилетевшая вместе с выставкой из Шахграда… больше никого в зале, где разместились двести выдающихся работ шахградских живописцев…

Вы всмотрелись в гида — это было единственное живое пятно на площади в двести квадратных метров. Она, уловив на вашем лице досаду, тоже смутилась, ибо приняла ваше разочарование выставкой близко к сердцу. Там более Шахло, — удивляюсь, почему я сразу не назвал ее по имени? — увидела в вас земляка, человека родственного… в холодной осенней Москве… Не ерзайте, перепел мой красноклювый! — ввернул в свой рассказ реплику Лютфи. — Не буду больше растекаться мыслью по подробностям вашей личной жизни, ибо как следователю мне это скучно, хотя и любопытно как мужчине. Тьфу! Тьфу! — плюнете вы любопытному мужчине с дамскими наклонностями в физиономию и будете правы! Так вот, вечером вы были уже вместе в ресторане «Славянский базар», а ночью увезли ее на чью-то пустующую квартиру… и неделю, точнее, восемь дней вы были поглощены полностью своей любовью. Целыми днями пропадали на выставке рядом с Шахло, вечером уезжали с ней на квартиру — и так слепо и бурно были захвачены страстью, что даже матушка ваша Анна Ермиловна удивилась и забеспокоилась, хотя беспокоиться было, в сущности, не из-за чего. Но чисто материнская черта! Беспокоиться без нужды за великовозрастного дитятю, нашедшего себе женщину!

— Ну, вы уж слишком! Довольно! Не называйте все это любовью, скептически усмехнулся Давлятов, вспомнив весь ужас и всю тоску последующих своих отношений с Шахло.