Ода радости - Валерия Ефимовна Пустовая

идеального замужества. Что почувствовала я, когда мы, теперь уже с этим новым для меня человеком, подали заявление? Ничего, и не потому, что второй раз неволнительно, – неволнительно, как мы помним, и в первый. А потому, что я жду нашей очереди, сидя на столе, и, глубоко беременная, держу справку от врача, чтобы нам не ждать положенный срок на размышления, и чувствую: нас уже повенчали полгода назад, зимой, когда я угодила на сохранение, и мама в мессенджере извелась, представляя, сколько бы гранатов, печеночных паштетов, яблок и соков приперла бы она мне для восстановления кровопотери, но она в Киргизии, а здесь, в Москве, мой все еще неопределенно и не факт, что будущий муж, – единственный во всем городе человек, на кого я могу рассчитывать в смысле денег, лекарств и паштетов.

Я поверила в него не по заявлению, а тогда, рисковой зимой, когда мне столько нужно и ничего нельзя, что, будь я в самом деле одна, это был бы точно выбор между жизнью и смертью для того, кто только планировался жить.

Огонь и вода – стихии мужского и женского – в моей личной вселенной меняют знаки. Огонь трещит, достает, дымит. Огню хочется захватывать и поглощать, он тянется языками, он боится задохнуться в одиночестве. Огонь – женское, а в мужчине я приручаю лед. Космическую даль, полюс покоя. Я готова зайти далеко, как Герда, всякий раз, когда мне кажется, что он не вернется ко мне со своими санками. И как будто истаптываю пару железных башмаков, пока дойду сказать ему что-то наболевшее. А он ни жестом, ни словом не показывает, что хочет быть со мной.

Вот почему, когда звучит фраза, к которой я шла через жизнь, которую мечтала выбить на семейном гербе и клеила на лоб своей мечте, я пропускаю ее мимо ушей. Я на грани скандала, хотя за годы обороны против тех, кого назначала в защитники, приучила себя не давать слабину истерики, хотя бы при них: чтобы не спугнуть окончательно. У нас изобилие планов на выходные, но времени на все не хватает, а тут еще муж, как за ним водится, говорит, что ему все равно, ехать куда-то или нет, и что он еще подумает, идти ли в гости, и вообще, это же ты захотела. Ну да, я вечно хочу за двоих, это карма огня, я рвусь дотянуться всюду, но зачем, если этого человека мне все равно не растопить, и я вспоминаю с надрывом, что он особенно молчалив и сдержан всю неделю, и говорю с вызовом, что вообще-то хотела побыть наконец с ним, а на это как раз времени сейчас не остается, и сперва не слышу, как он рассудительно отвечает: «Ну я-то никуда не денусь».

Он умеет сказать, да. Редко, спокойно и просто сказать, например: «Ну чего ты расстраиваешься?» – чтобы я мгновенно отбушевала, разоружилась и, спешившись, расселась поплакаться ему без спешки: да я, да они, а ты, а вот. И вдруг обнаружила, что мне спокойно и больше не жалко себя.

«Будь мужиком», – говорит он мне на подготовительных курсах для рожениц.

«Да сломать ей нос», – говорит он, когда я вспоминаю, как одна девушка зажала фотки мне для статьи, сославшись на то, что я не слишком церемонно ее попросила.

«Перестань, не то у меня слюнки потекут», – говорит он, когда я, истощенная жестокой диетой перед дорогостоящим анализом, допиваю тошнотный препарат и жалуюсь ему, что он ничего такой, даже сладкий, но все равно на вкус противно, как, знаешь, тусклый апельсин.

«Не шантажируй меня», – говорит он, когда я возмущаюсь, что из-за него, торчащего перед монитором за полночь, и сама не сплю.

«Мое мнение тут ничего не значит, сама решай», – говорит он, когда я на волне посттравматической вины каюсь ему в постыдностях против мамы и спрашиваю, очень ли это страшно. И хотя я надеялась на другой ответ – вроде того, которого добивалась от подруг: мол, это жизнь, все в порядке, не вини себя, – его ответ утешает так же сильно и навсегда. Я понимаю, что мои отношения с мамой никак не влияют на его отношение ко мне.

Точно так он отвечает, когда я спрашиваю, верит ли он в бессмертие души. Мое мнение тут, говорит, ничего не значит.

Я впадаю в отчаяние и гнев, стоит мужчине повернуться ко мне спиной. Но недавно поймала себя на том, как редко смотрю своему мужу в лицо.

Кажется, я боюсь не спины. Я боюсь мужчины.

И в нем – этого нерастопляемого, твердого, холодного и далекого от моего понимания, космически чуждого мне умения не предавать себя ради отношений.

То, чему я не научилась в своей семье с ее типично женской манией близости, с растворением в липком горячем меду нераздельности, утробным теплом любви, которая не дает соскочить с пуповины, теперь я постигаю в семье, созданной нами, как диву давалась психолог, против всех законов родовой сказки. Двум детям из семей без отцов, с волевыми женщинами у кормила вроде бы неоткуда узнать, как сотворяются счастливые семьи.

Наверное, нам помогает полное несовпадение точек уязвимости. Есть разница: до тридцати засыпать с мамой, иногда вызывая ее с подушкой, чтобы понежиться в уюте детства, которого в детстве, может, и не было, а теперь захотелось наверстать – или уходить спать в ящик комода, чтобы побыть наконец одному в доме упертых женщин. Я боюсь, когда отворачиваются, – он напрягается, когда слишком внимательно смотрят. Я терзаюсь, выбирая, куда рвануть, потому что хочется всего не откладывая, – он долго запрягает, потому что по большому счету ни в чем сверх того, что есть, не нуждается. Я придумываю многоступенчатые оправдания – он спокойно прерывает: да скажи просто, что я не захотел.

Я помню, как прилипала к экрану одного колючего человека – открыла какой-то незаконченный вордовский файл и читала не вникая, мне не было интересно, что написано, мне просто хотелось еще побыть с ним, пока он вышел из комнаты. Вернувшись, он резко прикрыл лавочку моего сердечного самоудовлетворения, сказав, что это подсматривание. Тогда я очень обиделась: я не хотела подсматривать, я так понимала влюбленность – как «да» без границ, тотальное соприсутствие.

Сейчас я заглядываю мужу в читалку и ловлю самое для меня любопытное из тысячестраничного «Сегуна»: «– Я тебя люблю, – сказала она. – Я тебя люблю, – сказал он». Допытываюсь: кто же это, кто? Муж, не поднимая глаз: «Не скажу». – «Нет?» – «Нет. Спойлер – самое худшее!»

Я выслушиваю это «нет» и говорю от