Мертвый жених - Георгий Иванович Чулков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вениамин тоже был влюблен, но та, которая пленила его сердце, была замужем. Он познакомился с нею на скетинг-ринге, когда она упала однажды, и ему посчастливилось ее поднять. Прикосновение маленькой нежной руки и синие глаза белокурой незнакомки были фатальны для поэта. Он познакомился также с ее мужем, акцизным чиновником, у которого был испуганный взгляд и рыжие бачки, и стал бывать в их маленькой квартире, казавшейся ему раем. Белокурая Маргарита была благосклонна к Вениамину, и, если бы не его лирическая слепота, он, может быть, добился бы ее признаний, но он предпочитал томиться и вздыхать, воображая, что Маргарита недоступна, как Беатриче.
Николай и Вениамин были друзьями, но они не переходили на «ты» и не делали друг другу интимных признаний, храня несколько чопорное и горделивое молчание, когда случайно речь заходила об их возлюбленных. Когда у них не было денег (а это случалось часто) и нельзя было идти в театр или ресторан, они сидели по вечерам дома, куря трубки с длинными чубуками и обмениваясь изредка замечаниями то по поводу какой-нибудь очаровательной книги, открытой одним из них, то по поводу картин какого-нибудь непризнанного художника, успевшего выставить свои холсты на одной из тех маленьких выставок, которые посещаются лишь немногими любителями, присяжными рецензентами и случайными обывателями, пожелавшими позубоскалить от безделья.
Однажды, когда два друга сидели так, окутанные синим облаком дыма, Николай сказал:
— Сегодня я заметил на улицах какое-то странное оживление; впрочем, я не уверен, что то, что я видел, можно назвать «оживлением».
— А что вы видели? — спросил Вениамин равнодушно, чертя привычной рукой профиль Маргариты.
— Я видел на бульварах и на тротуарах множество людей, которые спешили куда-то с решительными, мрачными и как будто торжественными лицами. Такие лица редко встречаются. Не случилось ли чего-нибудь?
— Не знаю… Ах, да! я вспомнил, что сегодня мимо наших окон проскакали солдаты с шашками наголо. Не бунтует ли народ?
— История вообще загадка, — сказал художник, — но революция — это, может быть, самое непонятное в ней, по крайней мере, для моего ума. Как люди могут интересоваться политикой и проходить равнодушно мимо изумительных зданий, изысканных картин, остроумных книг…
— Друг мой, — возразил поэт, — все прекрасно — и тишина, и буря, и пристань, и открытое море, и мудрые книги, и глупая, слепая жизнь… Все прекрасно, если есть любовь…
— Любовь? Но в революции нет любви. Люди начинают борьбу или из честолюбия, или мечтая о призрачной свободе, или, наконец, побуждаемые голодом…
— Вы сказали — «голодом». Это напомнило мне о том, что я сегодня не обедал.
— Да? Представьте, я ведь тоже сегодня ничего не ел.
— Почему?
— У меня нет денег.
— Вот как! А у меня вчера были деньги, но я заказал букет из роз… Я должен отнести его сегодня… Но, впрочем, у меня еще есть немного мелочи. Если хотите, мы зайдем в кофейню и съедим там чего-нибудь. А потом я пойду к знакомым.
— Пожалуй, пойдемте, — промолвил художник и поднялся, чтобы взять шляпу.
Вениамин и Николай отправились в кофейню, где привыкли видеть пеструю толпу, всегда слегка возбужденную электрическим светом, шуршаньем женских нарядов, магическим сиянием глаз, ищущих и влекущих.
И на этот раз в кофейне было много публики, но иные почему-то не садились за столики, а стояли группами, громко разговаривая, жестикулируя, размахивая какими-то лиловыми листками. Один молодой человек, с бледным матовым лицом и сумасшедшими глазами, стал на стул и что-то крикнул о свободе и смерти. И все подняли руки, как будто для клятвы.
Публичные женщины с алчным любопытством смотрели на необычных посетителей и жадно слушали ораторов, оставив нетронутыми чашки кофе и бокалы мазаграна; лакеи глазели, разиня рот, не выпуская из рук салфеток; барышня-кассирша стояла на цыпочках, вытянув напудренную шею…
— Это, кажется, революция, — промямлил художник и стал зарисовывать оратора на чистой стороне прейскуранта.
— Ах, это, право, занятно, — сказал поэт, — но я должен отнести розы моим знакомым.
— Если вы идете на ту улицу, я пойду с вами, — пробормотал художник.
По странной случайности и Маргарита, и та, которую любил Николай, жили на одной улице. И Николай, не имея возможности войти к ней в дом, часами стоял под ее окнами.
Когда друзья вышли из кофейни, снежная мгла заволокла им путь. Снег падал большими хлопьями, влажными, теплыми, мягкими… Неожиданно в эти зимние дни наступила оттепель и возник голубоватый туман, окутав улицы своей пеленою. Туман, снег и огни фонарей — все было зыбко, странно и фантастично. Люди возникали из полумрака, подобно призракам, и вновь пропадали таинственно, покинув бледные круги, отброшенные мертвым светом электрических фонарей.
Друзья зашли в цветочный магазин и взяли букет из роз, приготовленный для Вениамина. Они вышли на улицу, слегка опьяненные влажным и дурманным запахом цветов, привезенных из Ниццы, томных, усталых от долгого пути… Николай и Вениамин прошли два бульвара, пересекли площадь, миновали собор и уже хотели по привычке идти на мост, как вдруг из тумана выросла какая-то дюжая фигура и загородила им дорогу.
— Вам чего надо? — крикнул грубый голос, и кто-то осветил фонарем двух приятелей.
— Нам надо перейти через мост, мы идем к знакомым, — сказал Вениамин, пожимая плечами.
— Нельзя туда, — крикнул тот же голос насмешливо и сердито.
Теперь, при свете фонаря, приятели видели, что на мосту стоит отряд солдат и какой-то фургон.
— Почему же нельзя? — спросил нерешительно Николай.
В это время на лошади подъехал жандармский ротмистр.
— Это еще кто такие? — крикнул он низким придушенным голосом. — Кто такие? А?
— Будьте любезны, — сказал Вениамин, стараясь быть вежливым, — будьте любезны, прикажите пропустить нас через мост.
Вместо ответа ротмистр засмеялся и вышиб из рук Вениамина коробку с розами:
— Обыскать их!
Солдат с рыжими усами, лихо закрученными, взялся за шубу Вениамина, молвив:
— Раздевайся, барин.
После обыска, когда друзья надели свои холодные и влажные шубы, валявшиеся на снегу, жандарм сказал им, смеясь:
— Ну, проваливайте… Живо… Марш!
Они пошли вдоль набережной, прислушиваясь к солдатскому говору и смеху, звучавшим из мрака, в котором скрывался мост.
— Какая неприятная история, — сказал художник, вздрагивая при воспоминании о том, как солдатские руки обшаривали его.
— Мои розы! — вздохнул поэт, и ему представились нежно-алые лепестки, растоптанные на снегу.
— Мы, однако, попробуем перебраться на тот берег, — заметил Николай, — нас пропустят, вероятно, через Чугунный мост.
— Разумеется, — сказал Вениамин, чувствуя, что он
