За полшага до счастья - Аньес Ледиг

Она без устали целовала сына в лоб. Ей будет так не хватать его. Она знала, что сейчас ее губы последний раз касаются его лба. Хоть бы даже и холодного…

Поль тоже был здесь, он безмолвно замер в углу комнаты. Теперь он тоже приблизился к Людовику, просто перекрестил его лоб и поспешно вышел вслед за Жюли.

Он старался проглотить слезы. Его попытка позорно провалилась и превратила Поля Муассака, обычно прямого, отважного и крепкого, в высокого сгорбленного старика, сотрясаемого рыданиями и всхлипывающего, как мальчишка. Он слишком долго сдерживался, а потому теперь, когда слезы наконец хлынули, они лились открыто, бурно, неудержимо. Такое половодье бывает раз в столетие, оно сметает все на своем пути, оставляя за собой опустошенный пейзаж. Жюли уже давно поняла, что иногда стоит дать себе волю, отпустить поводья, чтобы горе могло умчаться вскачь. Кстати, оно всегда в конце концов устает и дальше тащится шагом. Сегодня ее печаль была как бешеный скакун, но Жюли предполагала, надеялась, что и он когда-нибудь выдохнется.

От вида Поля в таком состоянии у нее разрывалось сердце. Должно быть, и он чувствовал то же самое.

Человек страдает за себя и за другого. Человек страдает от собственного горя и когда видит чужое горе. А значит, страдает вдвойне. И тут ничего не поделаешь.

Начался отлив, они сели в машину.

– Почему ты не включаешь двигатель, Поль?

Он порылся в кармане и протянул Жюли чек:

– Пожалуйста, не отказывайся!

– Поль!

– Пожалуйста, Жюли, прошу тебя!

– Пять тысяч евро! Поль, ты сошел с ума!

– Несколько лет назад я похоронил мать. Я знаю, сколько это стоит. Я не хочу, чтобы у тебя были денежные проблемы с похоронами сына, так что возьми эти деньги, они мне не понадобятся. И устрой Людовику красивое погребение.

– Я верну тебе остаток, если потрачу не все.

– Замолчи! И оставь все себе, украсишь могилу цветами. А если и правда что-то останется, сделаешь что-то приятное для себя. Тебе это понадобится.

– Как мне тебя отблагодарить?..

– Держаться, Жюли, держаться, – сказал он, поворачивая ключ зажигания и глядя в сторону, чтобы она не заметила печали в его глазах.

«Как же велико мое горе!»

Жюли навещала Людовика каждый день: иногда с Полем, иногда с Каролиной и Жеромом, который предпочитал оставаться в машине. Вчера с ней была Манон.

Уходя, Жюли уже знала, что сегодня гроб закроют. Окончательно. И она больше никогда не увидит его: только в мыслях или на фотографиях. Нестерпимая пустота. Даже мертвый, даже холодный, он пока был здесь, у нее на глазах, у нее под руками. Маленькое продолжение живого Люка. Когда его гроб закроют, окончательное жестокое отсутствие вступит в свои права. Отныне ей предстояло согласиться жить только в обществе воспоминаний о нем. Несколько фотографий, несколько сохранившихся одежек, игрушки и след его существования в ее памяти. След, который однажды исчезнет, как исчезает поляна под натиском окружающего леса. Со временем. Неизбежно.

Церемония прощания была простой. Пришедшие разместились на скамьях в первом ряду. Жюли вела не слишком активную социальную жизнь. Но все близкие пришли. Те, кто поддерживал и понимал ее. Те, кто разделял ее чувство и мог подбодрить взглядом или искренним объятием. Пришли даже несколько кассирш. Очень любезно с их стороны. И деревенские старики. У кого нашлось время. Кто верил в Бога. Кто принадлежал к старому ядру деревенской общины. Кто был знаком между собой с детства и совместно перенес многие испытания жизни. А они знали, что это испытание тяжелее всех остальных. Так что, возможно, их присутствие…

Богослужение совершал старый деревенский кюре. Пожилые служители церкви видят много горя, но сохраняют свою веру непоколебимой. Интересно, как им это удается?

Жюли написала текст, чтобы прочесть его во время церемонии. Она попросила, чтобы Манон зачитала его вместо нее, если она сама не сможет. Она не слишком надеялась, что у нее хватит сил. Волнение сковало ей горло.

Однако за несколько мгновений до того, как ей предстояло взять слово, Жюли ощутила, что ее заполняет какое-то чувство внутреннего умиротворения, которое помогло ей обрести необходимое спокойствие, выровнять дыхание, высушить слезы и обрести голос. В этом здании парила маленькая душа, и она была здесь не просто так.

Мой Маленький принц,

когда наступает молчание, говорят, тихий ангел пролетел… А ты пролетел, напевая милую песенку. Значит, есть поющие ангелы. Как жаль, что я больше не увижу, как вечером ты сосешь палец, теребя свои волосы, как ты снимаешь трубку и говоришь: «Привет, мам!» – как ты подбрасываешь шарик в кольцо и азартно ждешь, когда он упадет, как ты рисуешь свои забавные закорючки.

Жаль, что я больше не увижу, как ты возвращаешься из сада с полными пригоршнями недозрелой малины, не услышу, как ты поешь песенку из своего любимого мультика. Мне жаль, что я больше не увижу тебя, не дотронусь до тебя, не возьму на руки и не поцелую. Всего этого мне будет не хватать.

Обещаю тебе, Людовик, что я снова обрету свою былую радость жизни и постараюсь сделать так, чтобы она вернулась к тем, кто тебя любит. Я даже снова начала улыбаться, мне кажется… Так что видишь…

Следи за нами, веди нас, моя падающая звездочка…

А раз ты стал звездой, я прочту тебе отрывок из «Маленького принца»:

«Ты посмотришь ночью на небо, а ведь там будет такая звезда, где я живу, где я смеюсь, – и ты услышишь, что все звезды смеются. У тебя будут звезды, которые умеют смеяться!»[13]

Ночью, Люк, я буду смотреть на небо, чтобы увидеть, как ты сверкаешь… А днем звезды не видны, но они все равно там, на небе…

Я люблю тебя…

Жюли простояла несколько минут, прислонившись лбом к гробу, и вернулась на свое место. Установилась невероятная тишина, плотная, густая, как зимний туман. Какую по-настоящему можно слышать. Ни всхлипа, ни шуршания носового платка, ни кашля. Ничего. Небытие. Тишина причащения. Тишина прощания…

А потом произошел еще один волнующий момент. Хотя стоял ноябрь, к гробу подлетела белая бабочка и села на него. Разумеется, ночная бабочка оказалась здесь случайно.

Как это случайно?

Кюре благословил эту тишину, это насекомое и продолжил молитву. А потом кивнул Ромэну, который просил разрешения что-то прочесть. Тот вышел, развернул клочок бумаги, кашлянул и нерешительно посмотрел на присутствующих.