Помочь можно живым (сборник) - Александр Бачило

Я вздохнул и, перегнувшись через подоконник, опустил Алину на руки Бакалаврину.

– Тяжела ты, шапка Мономаха, – сказал Миша, – смотри-ка, человек еле дух переводит.

– Перестань, – поморщилась Алина. – Хоть теперь-то не зубоскаль. Делай свое дело.

Я посмотрел на нее с удивлением.

– Теперь ты, – сказал мне Бакалаврин, – помочь?

– Обязательно, – ухмыльнулся я. – Отойди-ка подальше. Легко вспрыгнув на подоконник, я ступил на кирпичный карнизик, аккуратно закрыл за собой окно и только после этого… нет, не спрыгнул, а изящно спланировал на мягкую, теплую, на такую близкую землю…

И угодил ногой в глубокую рытвину, упрятанную в траве. Едва коснувшись земли, не завершив еще полета, я почувствовал вместо надежной опоры под левой ногой край какого-то страшного провала.

«Не вовремя как»,– пронеслась отчаянно спокойная мысль. Сейчас же вся совокупная тяжесть различных частей моего любовно взращенного тела обрушилась на неловко подогнутую лодыжку. Там что-то коротко хрустнуло. «Травма голеностопа, – успел еще подумать я. – Идиот, кто тебя просил так сигать?»

От этой мысли острая нестерпимая боль прострелила меня насквозь, и я свалился на мокрую траву.

– Ты чего? – спросил Бакалаврин, появляясь в небе надо мной.

– Яма! – прошипел я и приподнялся на локте. Алины поблизости не было. – Яма расперетудытвоютакая!

– Ладно, поднимайся. – Бакалаврин подхватил меня под мышки и поставил на ноги. – Идти можешь?

– М-м! – замычал я, пытаясь наступить на больную ногу.

– Ну, держись, – Миша подставил плечо, – как-нибудь доскачем. Тут недалеко.

И мы поскакали. В народе для хромых придумана меткая, хоть и безжалостная кличка: рупь-двадцать. Я под это обидное прозвище не подходил, в моей походке мелочи не набралось бы и на троячок.

За углом нас уже заждались. Из открытого окна каминного зала торчали головы.

– Ну что там у вас?

– Помогите забраться человеку, – распорядился Бакалаврин и, подсаживая меня, добавил:

– Водкой надо будет ногу растереть…

Салон научной мысли и впрямь оказался неплох. Огромный камин, отделанный плиткой теплых тонов и медным листом тонов огненно-горячих занимал всю стену. Еще не затопленный, он, казалось, уже грел комнату. Возле камина лежали заботливо приготовленные поленья, на крючьях специальной стойки были развешены чугунные принадлежности: грозного вида щипцы, будто специально предназначенные для сокрушения ребер и вырывания печени, какие-то метелочки и лопаточки на длинных витых черенках и, наконец, мощная кочерга с отполированной ладонями медной рукоятью.

Большие окна зала были занавешены шторами белого атласа в шикарную кабинетную складку, покойные кресла окружали низкий восьмиугольный столик. На полу, конечно, ворсистый ковер.

Впрочем, все это я разглядел лишь со временем, поскольку, едва перевалив через подоконник, был окружен всеобщей заботой, как инвалид Великой и Беспощадной войны с однообразием жизни. Меня усадили в кресло, разули, велели шевелить ногой, спрашивали без перерыва: «Так не больно? А так?» На что я, смущённо улыбаясь и поглаживая сильно заплывший сустав, отвечал:

– Да ерунда! Сам виноват. Фанера, что возьмешь?

По всему выходило, что получил я простое растяжение связок. Окончательное заключение сформулировала Алина:

– Жить будет, – сказала она, – но с фортепьяно придется расстаться.

– Ну-ка, сейчас мы его полечим! – засуетился Миша. Он стал раскладывать принесенную снедь на столе.

– Грибы, грибы же где? Хлеба порежьте! Алина! Расставляй-ка, благословясь, посуду! Горчицу брали?

Я не без удивления следил за его медицинскими приготов¬лениями.

Наконец, стол был накрыт.

– Ну, кажется, все, – удовлетворенно сказал Миша и повернулся ко мне, будто предоставляя слово, – давай!

– Что давать? – не понял я.

Бакалаврин досадливо скривился.

– Неужели не дошло с первого раза? Да погляди же ты на стол! Что ты здесь видишь?

– Ну, жратву, – сказал я.

– Закуску, – тихо шепнул мне кто-то на ухо.

– Ну, закуску, – повторил я, все еще не понимая, чего от меня хотят.

– А можно ли ее есть, эту закуску?

– Можно, но… – снова прошептали позади.

– А-а! – сообразил я. – Эту закуску «грешно есть помимо водки»!

Из-за спин вдруг выступил Еремушко с целой охапкой бутылок в руках. Странно, в нашей процессии я его не замечал. Все вздохнули, как мне показалось, с облегчением и принялись разгружать Еремушку, а он, откупорив одну склянку, направился ко мне.

– Терзаешься, неразумное чадо? – произнес он с укором.

– Терзаюсь, Еремушко, – улыбнулся я, – как тут не терзаться?

– Не рек ли я тебе, говоря: остерегись?

– Рек, – я с удивлением припомнил, что Еремей действительно предсказывал мне травму и велел смотреть под ноги. Вот тебе и звезды! Эффектно, черт возьми!

– А ну, покажи уязвление, – сказал Еремушко, наливая водки себе в ладонь.

Он мял и разглаживал мой поврежденный сустав, пока не втер в него стакана полтора зелья. Еще полстакана пошло на компресс.

– Хватит, кажись, – произнес он, наконец, и принялся окутывать компресс полиэтиленом.

– Конечно, хватит! – сказал я, косясь на остатки жидкости в склянке. – Спасибо огромное! И давайте вернемся к нашим бокалам.

Я обулся кое-как и, схватив Еремея за руку, энергично ее потряс.

– Давайте выпьем за тех, кто милость к падшим с первого этапа проявлял!

– Призывал, – сказал Бакалаврин.

– Что? – не понял я.

– «Милость к падшим призывал», – повторил Миша.

– Ну, неважно! – я махнул рукой и налил Еремушке и себе. – Приятно констатировать, что нынешняя литература, в вашем лице, – я сделал широкое обнимающее движение, – это литература действия. Призывами-то нас нынче не удивишь. Призывай – не призывай… Впрочем, о чем это я? Словом, пока не забыл; спасибо вам, друзья, еще раз. За ваше здоровье!

Окно вдруг стукнуло, и в комнату бесформенной кучей ввалилась часть наружной тьмы. Грянувшись об пол, она потянулась кверху и стала Фомой.

– Пьете? – спросил Фома, как и в первый раз, но из-за одышки в голосе его звучало не осуждение, а надежда.

– Изрядно!

Он подошел к столу и уверенно отмерил свою дозу – полный стакан с прибавкой за счет сил поверхностного натяжения.

– Теперь все в сборе, – тихо сказал Миша.

Мы выпили, затопили камин. Общей беседы как-то не получалось, переговаривались между собой вполголоса. Я сел в кресло около Алины и, прожевывая закуску, разглядел присутствующих.

Нет, все-таки чертовски забавный народ – эти литераторы. Что за погибельная страсть может владеть одновременно вон тем лысым старичком в профессорских очках и вот этим долговязым пареньком? И ведь не только ими. Были здесь и другие. Была большая степенная дама, по виду из министерских жен, демократично вышедшая однако к народу в майке с Микки-Маусом. Был высокий радикальный брюнет в усах, только что сменивший, казалось, свой гусарский кивер и шпоры на спортивный трикотаж и шлепанцы. Были еще несколько человек и тоже все занятные типы, но подробно присмотреться к ним не удалось. От пережитых волнении и понесенных увечий я несколько устал и чувствовал, что веки не на шутку начинают слипаться. Огоньки свечей проплывали передо мной в мутном ореоле, а меж ними мелькали то чьи-то глаза, то всклокоченная борода, то искаженная бюстом физиономия Микки-Мауса, то усы начинающего гусара.

– Хорошо у вас, – пробормотал я, клонясь к плечу Алины. – Такие вы ребята симпатичные, веселые, живые…

Неожиданно в комнате наступила тишина, я ощутил нацеленные на меня взгляды, и сон мой прошел сам собою.

– Живые, симпатичные? – заговорил Бакалаврин, роняя одно за другим чугунные слова. – Мы, кажется, забыли, зачем пришли? Довольно! Подайте бумаги.

Ему осторожно протянули полиэтиленовый пакет веселенькой раскраски. В пакете оказались скомканные разрозненные страницы рукописей.

– Зря ты сразу уж так, Миша, – пробормотал я.

– Почему же зря? – Бакалаврин пожал плечами. – Рукописи эти отклонены семинаром и опубликованы не будут. Печально, конечно, но зато теперь, – он бросил в камин охапку листков, – пусть кто-нибудь попробует доказать, что они были плохи! Пусть докажет хотя бы, что они были не гениальны! А?! Ха-ха!!

Он смял еще несколько страниц и швырнул в огонь.

– Да разве это способ?! – возмутился я. – Ты же сам ничего не сможешь доказать! Фактом останется только то, что твои рукописи зарубили – а это уже оценка. Ты оставь хоть почитать что-нибудь. Вот мне, например. Я лицо незаинтересованное…

– Зарубили – это еще не оценка, – возразил Миша, – зарубить можно по причинам, которые прославят автора в веках. А вот «низкий художественный уровень» мне теперь не припаяешь, шалишь! Впрочем… – он выдернул из стопки сложенную газету и протянул ее мне, – возьми, если хочешь, почитай на досуге. С этим мне уже ничего не сделать – какая-никакая, а публикация. Факт истории. Остальные – в огонь!