Только для голоса - Сюзанна Тамаро

Мама взяла его на руки, но и она не смогла успокоить. Он вел машину, сжав губы, не отрывая руки от переключателя скоростей, мчался слишком быстро, почти не тормозя. До дома ехать было два часа, и так мы молчали всю дорогу. Даже когда ребенок уснул, ни мама, ни ее муж не произнесли ни звука. Хотел было заговорить я, думал сказать, что малыш очень славный, что я рад снова быть вместе с ними, что всегда буду хорошим и послушным. Хотел сказать все это, но не смог — язык не двигался. Он казался мне ненастоящим — то ли деревянным, то ли стеклянным.

Мне вспомнился один мультфильм: круглая, черная, блестящая бомба с бикфордовым шнуром. Шнур подожжен, и все видят это, но никто не хочет взять бомбу, все разбегаются, перебрасывая ее из рук в руки, и в результате, когда она взорвалась, досталось всем.

Что же было правдой? Объятие мамы в кабинете или молчание в машине? Что было правдой, а что неправдой? Я много раз задавал себе этот вопрос и не находил на него ответа.

Дома кое-что изменилось. Моя комната превратилась в детскую для братика. Там стояла теперь крохотная белая деревянная кроватка, и в ней лежали медвежонок и какая-то музыкальная игрушка, светившаяся изнутри.

«Можешь спать на кухне, — проговорила мама, — где-то должна быть старая раскладушка». И, не сказав больше ни слова, даже не взглянув на меня, принялась искать ее.

ПЯТНАДЦАТАЯ БЕСЕДА

Наконец-то я снова оказался дома. Это было уже не совсем то место, куда я хотел вернуться, но, так или иначе, я оказался дома. И надеялся, что все будет хорошо, да и как, собственно, могло быть еще? Но я, видите ли, позабыл ту историю про две машины.

Короче, ночь я провел на раскладушке. Спал крепко, как заяц, который долго бежал от погони. Когда проснулся, они уже завтракали на кухне. Я закрыл глаза, притворившись, будто еще сплю. Когда они ушли, я встал и медленно, не спеша оделся. Мне просто не верилось, что сейчас вот не зазвенит звонок, как в интернате, который заставит все делать на бегу. Я открывал шкафы и ящики, с любопытством рассматривая их содержимое. Разумеется, я повсюду искал свои вещи, теплую одежду, коллекцию камней и зеленых канареек. Но сколько ни старался, ничего не находил. Вернее, часа через два обнаружил в подвале клетку от канареек Птиц не было, на их месте сидел огромный паук, развесивший паутину между перекладинами.

К обеду они не вернулись. Ребенок находился в яслях. И до самого вечера я оставался дома один.

Первой пришла мать. Она поднялась по лестнице с малышом на руках. Я с улыбкой поспешил ей навстречу. Улыбался я и тогда, когда она положила его на стол и стала менять пеленки. Ребенок смотрел по сторонам, и, когда мне показалось, что он остановил взгляд на мне, я заулыбался еще больше, едва ли не засмеялся. И тут произошло то, чего я никак не ожидал. Короче, он тоже улыбнулся мне! И в этот момент, когда мы улыбались друг другу, раздался звонок у входной двери. Мама пошла открывать. Тогда я наклонился к братику и взял его на руки. Он был такой нежный, такой легкий, и все продолжал смеяться. Я рассмотрел его и заметил, что он и в самом деле похож на меня — у него такой же рот, и глаза мои, и он совсем не напоминает отца.

Мы так и смеялись вдвоем, когда они вошли в комнату. Мама посмотрела на меня, но ничего не сказала. А он, увидев меня, закричал: «Оставь его!» — и выхватил у меня из рук малыша. Ребенок испугался и заорал, покраснев от натуги. Я не знал, что делать. Стоял, сунув руки в карманы, наверное, тоже красный от волнения. Мне стало почему-то стыдно, но я не понимал почему. Я быстро вышел из комнаты, спустился в подвал и просидел там, пока не подошло время ужина.

У меня были часы, конечно. Мне подарили их много лет назад после первого причастия. Я посматривал на них и, когда стрелка остановилась на восьми, поднялся в кухню. Они уже ужинали и, казалось, даже не заметили, что я вошел. Я приблизился к столу и увидел, что возле моего обычного места нет для меня ни тарелки, ни стакана, ни даже приборов, ничего — чистая скатерть.

Что я сделал? Постоял там как столб, посмотрел на их тарелки, на свое пустое место. Осторожно спросил: «А мне?» Но никто не ответил. Они продолжали есть как ни в чем не бывало, молча, уткнувшись носом в свои тарелки. Я подождал еще немного. Мать подала второе, опять не мне. Я повернулся и ушел. На улице я взглянул снизу на освещенные окна. Когда свет в кухне погас, я отправился бродить куда глаза глядят. У меня не было ключей, и позднее, чтобы попасть в дом, пришлось позвонить. Открыла мать, в ночной рубашке и халате. Когда поднялся по лестнице, она сказала: «Наверное, хочешь знать, почему для тебя не оказалось места за столом?..» Я молча кивнул. Тогда она продолжала: «Ты ведь должен был оставаться в интернате по крайней мере до конца июня. Но ты сделал очередную глупость — ушел без разрешения, и мы вынуждены держать тебя в своем доме. Ты здесь, но для нас тебя нет, и мы будем вести себя так, словно ты все еще в интернате. Иначе поступать мы не можем, мы же так с тобой договорились. Но ты сам все испортил. Это ведь делается для твоего блага, понимаешь?»

Я подумал, естественно, что она шутит. Разве можно такое говорить всерьез? Поэтому я кивнул, пожелал ей доброй ночи, лег на свою раскладушку и уснул. Только потом я понял, что со мной поступают именно так, как говорила мама. Никто не здоровался утром, никто не желал мне спокойной ночи, никто не разговаривал со мной. Мое место за столом неизменно оставалось пустым. Что мне было делать? Я старался как можно меньше находиться дома. Целыми днями бродил по улицам и возвращался домой лишь для того, чтобы поспать и поесть что-нибудь, что находил в холодильнике. Куда ходил? Не помню. Просто двигался по улицам, словно робот или ожившее пугало. Пару раз у меня внезапно возникало желание броситься под автобус. Я даже пытался это сделать, но ноги отказывались повиноваться, и я оставался на месте. Иногда, в обеденное время, подходил к какой-нибудь школе и стоял, сложив руки на груди, наблюдая, как выходят дети, — точно был чьим-то родителем. И когда я видел, как какой-нибудь мальчик, выбежав из школы, обнимал маму или папу, во мне вдруг словно взрывалось что-то и желудок обжигало огнем. Оттуда пламя поднималось выше, застилало чем-то красным глаза, и мне казалось, что внутри у меня клокочет само сердце Земли — мягкое и горячее — и что оно вот-вот вырвется наружу. В такие моменты у меня вдруг на мгновение возникало ощущение, будто я уже мертв.

Да, я ведь вам уже говорил, что еду брал в холодильнике, когда их не было дома или они уже спали. Брал что придется, не придавая никакого значения, что за еда. Я ведь не знал, что этого нельзя было делать. Откуда мне было знать, если никто не разговаривал со мной. Однажды вечером, перед тем как лечь спать, я взял в холодильнике селедку со сливочным маслом. Вообще-то меня нисколько не занимала проблема питания, еда мне была безразлична, но ведь известно, что инстинкт умирает последним, — я уже почти не существовал, а инстинкт еще был жив. Короче, я нехотя проглотил несколько кусочков и улегся на раскладушку.

В тот вечер он вернулся поздно. Пришел и сразу же направился к холодильнику. Задержался у открытой дверцы и тотчас заорал: «Кто съел мою селедку?!» Накрывшись одеялом с головой, я услышал, что он отправился к маме, повторяя: «Селедку съел этот недоносок, твой сын! Мне назло сожрал!» Что отвечала мама, мне слышно не было. Не знаю, промолчала ли она или что-то негромко сказала. Во всяком случае, он опять стал ходить по дому, крича и круша все, что попадется под руку. Что сделал я? Убежал из кухни и спрятался в платяной шкаф, хотя знал, что рано или поздно он все равно доберется до меня. И действительно, я услышал из шкафа, что он направился в кухню. Услышал, как пинком отшвырнул раскладушку и заорал еще громче. Он продолжал искать меня. Я надеялся только на одно: что он устанет. Но нет, он был полон сил, и не прошло и пяти минут, как он открыл шкаф и обнаружил меня.

Я подумал: сейчас выблюю прямо ему в лицо. Однако та же мысль пришла и ему. Он засунул мне в горло ложку, как это делают доктора, и заставил меня вырвать.

Мы стояли один против другого, а между нами на полу воняла куча блевотины. У меня желудок свело спазмом, на глазах выступили слезы. А он тяжело дышал. Когда же перевел дыхание, приказал: «Чтобы не смел больше брать мою еду из холодильника!» — и дважды ударил меня по лицу, да так сильно, что я едва не упал. В ту ночь я остался спать в шкафу. Зарылся в белье, как лиса в своей зимней норе.

Следующие месяцы прошли, пожалуй, довольно спокойно — не произошло ничего особенного. Он все время чересчур нервничал. А мама… Когда она не смотрела на меня, я незаметно наблюдал за ней, и мне показалось, что, хоть она и притворялась счастливой, на самом деле ей очень плохо. Братик тем временем подрос и научился ползать на четвереньках. Но он умел двигаться только назад. И если хотел добраться до какой-нибудь вещи, то, наоборот, удалялся от нее, а не приближался. И чем больше отползал назад, тем больше вопил от обиды.