Анж Питу - Александр Дюма

— Что он там делает?

— Отправился в Дом инвалидов добывать оружие для двадцати тысяч человек.

— В таком случае давай сюда записку: я Гоншон.

Бийо отступил на шаг.

— Ты Гоншон? — переспросил он.

— Друзья, — сказал человек в лохмотьях, — этот человек не знает меня и сомневается, в самом ли деле я Гоншон.

Толпа разразилась смехом: эти люди не могли поверить, что кто-то не знает их любимого оратора.

— Да здравствует Гоншон! — завопили две или три тысячи голосов.

— Держите, — сказал Бийо, отдавая ему записку.

— Друзья, — сказал Гоншон, прочтя ее и хлопнув Бийо по плечу, — этот человек — брат всем нам; его послал ко мне Марат, значит, мы можем на него положиться. Как тебя зовут?

— Меня зовут Бийо.

— А меня, — отвечал Гоншон, — зовут Топор; надеюсь, вдвоем мы чего-нибудь добьемся.

Толпившиеся кругом парижане усмехнулись этой кровавой игре слов.

— Да, да, мы чего-нибудь добьемся, — подтвердили они.

— Что нам делать? — спросили несколько голосов.

— Как что, черт подери?! Брать Бастилию! — отвечал Гоншон.

— В добрый час! — сказал Бийо. — Дельно сказано! Послушай, Гоншон, сколько у тебя людей?

— Тысяч тридцать.

— Тридцать тысяч у тебя, двадцать тысяч придут к нам на помощь от Дома инвалидов, десять тысяч уже здесь — это больше, чем нужно для победы, или мы никогда не победим.

— Мы победим непременно, — сказал Гоншон.

— Надеюсь. Так вот, собирай свои тридцать тысяч, а я пойду к коменданту и постараюсь уговорить его сдать крепость; если он согласится — тем лучше, мы не станем проливать кровь; если он откажется — что ж, тогда пролитая кровь будет на его совести, а нынче кровь, пролитая за неправое дело, не приносит счастья. Немцы это уже узнали.

— Сколько времени ты пробудешь у коменданта?

— Как можно дольше, чтобы твои люди успели полностью окружить крепость. Если это удастся, тогда мы сможем пойти на приступ, лишь только я вернусь.

— Договорились.

— Ты не сомневаешься во мне? — спросил Бийо, протягивая руку Гоншону.

— Я? — отвечал Гоншон с пренебрежительной усмешкой, пожимая руку могучего фермера с силой, которую трудно было предположить в этом тощем, хилом теле. — А отчего бы мне в тебе сомневаться? С какой стати? Захочу — и мне довольно будет одного слова, одного знака, чтобы истолочь тебя в порошок, даже если ты скроешься за этими стенами, которые завтра исчезнут с лица земли, даже если тебя возьмут под защиту эти солдаты, что сегодня вечером окажутся в наших руках либо отправятся на тот свет. Так что ступай и положись на Гоншона, как Гоншон полагается на Бийо.

Успокоенный Бийо направился ко входу в Бастилию, а собеседник его скрылся в глубине квартала, провожаемый дружными криками: «Да здравствует Гоншон! Да здравствует Мирабо народа!».

— Не знаю, каков Мирабо знати, — сказал Питу папаше Бийо, — но наш Мирабо, на мой вкус, здорово уродлив.

XVI

БАСТИЛИЯ И ЕЕ КОМЕНДАНТ

Мы не станем описывать Бастилию: это бесполезно.

Она навсегда запечатлелась в памяти стариков и детей.

Мы лишь напомним, что со стороны бульвара были видны две ее спаренные башни, выходившие на площадь Бастилии, а два фаса тянулись параллельно берегам нынешнего канала.

Вход в Бастилию охраняли, во-первых, караул, во-вторых, две линии часовых, в-третьих, два подъемных моста.

Преодолев все эти препятствия, вы попадали в Комендантский двор, где стоял дом коменданта.

Отсюда галерея вела ко рвам Бастилии.

Там был второй вход в Бастилию: еще один подъемный мост, еще одна караульня, железная опускная решетка.

Бийо задержали было у первого входа, но он предъявил письмо Флесселя, и его пропустили.

Тут Бийо заметил, что Питу идет следом за ним. Сам Питу не проявлял инициативы, но вслед за фермером спустился бы в ад или поднялся бы на луну.

— Оставайся снаружи, — сказал Бийо, — если я не выйду отсюда, кто-то должен напомнить народу, что я сюда вошел.

— Это верно, — согласился Питу. — Через сколько времени я должен об этом напомнить?

— Через час.

— А ларец? — спросил Питу.

— Верно. Вот что: если я не выйду отсюда, если Гоншон не возьмет Бастилию или же, взяв ее, не отыщет меня внутри, ты должен сказать доктору Жильберу — его-то вы, надеюсь, разыщете в крепости, — ты должен сказать ему, что приезжие из Парижа отняли у меня ларец, который он доверил мне пять лет назад; что я немедля бросился в Париж, чтобы сообщить ему об этом, но по прибытии туда узнал, что он в Бастилии; ты должен сказать ему, что я хотел взять Бастилию и, пытаясь взять ее, распростился с жизнью, целиком принадлежавшей ему, доктору.

— Все это хорошо, папаша Бийо, — сказал Питу, — только чересчур длинно, и я боюсь что-нибудь забыть.

— Из того, что я сейчас сказал?

— Да.

— Я повторю.

— Нет, — произнес чей-то голос подле Бийо, — лучше напишите.

— Я не умею писать, — сказал Бийо.

— А я умею, я судебный исполнитель.

— Ах, так вы судебный исполнитель?

— Станислас Майяр, судебный исполнитель из Шатле.

И он вытащил из кармана длинный роговой футляр с пером, бумагой и чернилами — словом, всем тем, что требуется для письма.

Майяр был мужчина лет сорока пяти, высокий, тощий, серьезный, одетый в черное, как и подобает человеку его профессии.

— Он дьявольски смахивает на факельщика из похоронной процессии, — прошептал Питу.

— Вы утверждаете, — невозмутимо продолжал судебный исполнитель, — что приезжие из Парижа отняли у вас ларец, доверенный вам доктором Жильбером. А ведь это преступление.

— Эти приезжие были из парижской полиции.

— Подлая воровка эта полиция! — пробормотал Майяр и, подавая Питу лист бумаги, добавил: — Держи, юноша, вот тебе памятка, а если его убьют… — он показал на Бийо, — и тебя тоже, то уж я-то, надеюсь, уцелею.

— И что же вы сделаете, если уцелеете? — спросил Питу.

— Сделаю то, что было поручено тебе.

— Спасибо, — сказал Бийо и протянул судебному исполнителю руку.

Тот пожал ее с силой, удивительной для столь тощего субъекта.

— Итак, я могу рассчитывать на вас? — спросил Бийо.

— Как на Марата, как на Гоншона.

— Ну и дела! — сказал Питу. — Вот так троица — бьюсь об заклад, в раю такой не встретишь.

Затем, обернувшись к Бийо, он продолжил:

— Кстати, папаша Бийо, не забывайте об осторожности.

— Питу, — отвечал фермер с красноречивой торжественностью, какой трудно было ожидать от сельского жителя, — не забывай, что во Франции самая большая осторожность — это отвага.