Аргонавты 98-го года. Скиталец - Роберт Сервис

Так продолжалось, пока я не начал весь трястись и корчиться, так что я очень обрадовался, когда настало время отдыха и ребята снизу дали мне сигнал поднять их наверх. Итак, я начал поднимать их, борясь с этими змеями и крысами, которые вертелись вокруг меня, как сумасшедшие, как вдруг увидел самого дьявола, подымавшегося из потрохов земли.

Его лицо было черно. Я видел белки его глаз, а вокруг головы у него было повязано большое грязное полотенце. Это был предел. При виде этого свирепого чудовища, идущего за старым Патом, я издаю вопль, бросаю ручку ворота и делаю стремительный прыжок в грязь. Я слышу ужасный крик — и бадьи и дьяволы проваливаются и расплющиваются о дно шахты на глубине тридцати пяти футов. Но я продолжаю бежать. Я был так напуган.

Как мне было знать, что у них там внизу черномазый? Он уже окоченел, когда они вытащили его. Но откуда мне было знать? Так я потерял работу.

По другому поводу он рассказал мне:

— Послушайте, молодчик, вы не знаете, что со мной бывают припадки. Да, вот доктор говорит: эпилепсия. Вот этого-то я и боюсь. Видите ли, дело обстоит так: если приключится припадок, когда я поднимаю ребят на вороте, будет беда. Я, наверно, потеряю работу, как в тот раз.

Это был самый опустившийся человек изо всех, кого я встречал в своих странствиях, типичный дегенерат, грязный, пьяный, больной. У него были три перемены белья, которые он никогда не стирал. Он носил все три смены подряд и когда последняя делалась невыносимо грязной, он бросал ее под свой ящик и с грустью возвращался к первой, продолжая этот порядок, пока они все не изнашивались.

Однажды Гоффман сказал мне, чтобы я спустился в шахту и начал работать на штольне. Поэтому на следующее утро вместе с огромным славянином по имени Дулей Рилейвич были спущены вниз в темноту. Славянин учил меня. Каждый фут грязи нужно было оттаять при помощи костров. Мы складывали костер в дальнем конце штольни каждый вечер, работая с закрытыми лицами. Сперва мы раскладывали горючий материал, затем сухой ельник, располагая его вдоль, затем устраивая загородку из свежего дерева сверху, чтобы сохранить жар и не пропускать грязь, которая падала вниз со сводов. К утру наш костер уже догорал, растопив достаточное количество грязи, чтобы заставить нас разбирать ее целый день.

Я нашел эту работу внизу чрезвычайно тяжелой. Мы должны были следить за тем, чтобы дым вышел из отверстия прежде, чем мы спустимся в него, ибо рудокопы нередко погибали от удушья. Однако скверный воздух никогда не исчезал вполне. Он заставлял слезиться мои глаза и болеть горло. Любопытно, что пока мы находились внизу, этот воздух не так сильно действовал на нас. Только когда мы, выйдя из бадьи, вдыхали чистый наружный воздух, нас начинало качать и часто нам делалось дурно. Иногда за ужином мои глаза так слезились, что я должен был ощупью искать вокруг сахарницу и молочник.

В штольне было всегда холодно. Грязь постоянно капала на нас, и мы, собственно, спускались много глубже, чем позволяла безопасность, но арендатор мало беспокоился об этом. В конце штольни своды были так низки, что нам приходилось сгибаться почти вдвое и принимать самые всевозможные скорченные позы, таща при этом за собой бадьи. Для славянина это была лишь обыденная работа, но для меня это было тяжело.

Шахта имела почти сорок футов глубины. На протяжении первых десяти футов тянулась лестница, которая затем внезапно обрывалась, как будто копавшие вдруг решили забросить ее. Я часто смотрел на этот бесполезный кусок лестницы, стараясь угадать, почему она не была закончена.

Каждое утро Червяк спускал нас вниз в темноту и вечером поднимал наверх. Однажды он сказал мне:

— Неправда ли, будет жаль, если со мной приключится припадок, когда я буду поднимать вас наверх? Такой славный парнишка, как я посмотрю, и вдруг — придется потерять место из-за вашей головы.

Я ответил:

— Бросьте это! Не то вы так напугаете меня, что я не захочу больше спуститься.

Он неприятно усмехнулся и не сказал больше ничего. Однако, все же он ужасно действовал мне на нервы.

Был вечер. Мы разложили костер и готовились подняться наверх. Дулей Рилейвич поднялся первым и я следил за тем, как он на мгновенье заслонил кусочек голубого неба своим телом. Затем бадья медленно спустилась за мной. Я полез, в нее. Вдруг мне стало не по себе и я от всей души пожелал быть где-нибудь в другом месте, только не в этой ужасной яме. Я почувствовал, как отделился от земли и стал подниматься. Стены штольни скользили мимо меня. Я поднимался все выше и выше. Кусочек голубого неба все больше и больше расширялся, на нем блестела звезда. Я слышал скрип, скрип ручки ворота. Почему-то звук его показался мне зловещим. Он как будто говорил: «Берегись, берегись, берегись!» Я был теперь на расстоянии десяти футов от поверхности. Бадья немного колыхалась, поэтому я протянул руку и схватился за нижнюю ступень лестницы, чтобы укрепиться.

Вдруг в одно мгновение мне показалось, как будто тяжесть бадьи, которую я чувствовал под ногами, внезапно отпала и рука моя оказалась почти выдернутой из плеча. Я висел в отчаянном положении на нижней перекладине лестницы, а бадья разбилась о дно с треском, от которого сжалось мое сердце. Наконец я понял: с Червяком приключился припадок.

Я быстро ухватился обеими руками и с большими усилиями начал подниматься со ступеньки на ступеньку. Я был охвачен ужасом, ослабел от страха; но какой-то инстинкт заставлял меня отчаянно цепляться. Я висел, полурыдая, дрожа, голова моя кружилась. Минута показалась мне годом. Я увидел лицо Дулея, смотревшего на меня вниз. Он видел, как я уцепился, и с беспокойством кричал мне, чтобы я поднимался наверх. Преодолевая охватившую меня дурноту, я поднимался, пока не почувствовал наконец его сильную руку вокруг себя, и тут я готов поклясться на ворохе библий, что этот грубый славянин показался мне одним из божьих ангелов.

Я снова был на твердой почве. Червяк лежал, вытянувшись без движения. Не говоря ни слова, славянин взвалил его на свои дюжие плечи. Ручей был над холмом на расстоянии пятидесяти ярдов. Прежде чем мы дошли до него, Червяк начал обнаруживать признаки возвращающегося сознания. Когда же мы приблизились к ледяной воде, он принялся охать и ворочать глазами самым невероятным образом.

— Оставьте меня в покое, — сказал он Рилейвичу. — Эй, вы, славянская свинья, пустите меня.

Но славянин не слушал его. Держа извивающегося, корчащегося человечка своей могучей рукой, он окунул его с головой в грязное течение ручья.

— Я думаю, что так или иначе я вылечу эти припадки, — сказал он свирепо.