Набег - Алексей Витаков

Семнадцать стукнуло, крикнул Полосухе: «Не поминайте лихом, тетка! Я к Гуляю Башкирцеву!» И ускакал прочь, только хвост поднятой пыли долго висел над дорогой. Но за хвост тот не ухватишь да обратно не воротишь. Казак и есть казак! До Башкирцева Рогат не дошел, прибился к сотне атамана Полубояра.

Но в первом же бою под ним убило лошадь. Даже толком и саблей не взмахнул, как вокруг шеи сжался аркан степняка. Долго волокли его по земле, вначале одежонка клочьями пошла, потом и от кожи ничего не осталось. Обнаженный, кровавый куль скрутили веревками и бросили поперек конского крупа. Так оказался Рогат на знаменитом Дубовом рынке, что недалеко от Тмутаракани.

На рынке в колодках жарился Рогат под неистовым южным солнцем. Ободранного и калечного покупать никто не хотел. И вот когда совсем продавцы опустили цену, а рынок готовился к закрытию, купил-таки его один толстый, пропахший топленым салом человек. Правда, человеком его с трудом назвать можно. Снова петля на шее, другой конец веревки на крюке скрипучей арбы. А сил идти почти нет. Каждый шаг для босых ног нестерпимой болью выходил. Споткнется, упадет Рогат, и тут же петля вокруг шеи стальным обручем стягивается. Плети. Плети. Нужно вставать. Правда, чтобы товар не издох, на голову натянули баранью шапку. Так и шел казак: голый, окровавленный, со связанными за спиной руками, зато в шапке. В какой-то момент отключилось сознание, только тело само по воле неведомых сил двигалось. Рогату показалось, что вели его на веревке несколько дней без остановки. На самом же деле всего-то ночь да еще полдня. Потом был двор, окруженный забором из камней и глины, насквозь пропахший птичьими выделениями, жирной едой, заношенными халатами и бабьими сварами. У самого порога на ковре сидел старик с седой муравьиной бородкой. Голова у него мелко тряслась, а рот будто что-то постоянно жевал. Рогата показали старику, тот тонко взвизгнул и махнул рукой. Казака положили на живот, задрали, согнутые в коленях ноги. Мелькнуло жало клинка — и резкая боль в стопах. Ему разрезали подошвы ног, в раны вставили куски веревки и зашили. Дали пару дней после этого отлежаться. Затем отправили пасти скот. Передвигаться теперь он мог только осторожно наступая на внешнюю часть стопы, да и то через нестерпимую муку. Медленно прошел год. Много повидал пленник. Как закатывали людей в войлок и оставляли на жаре на медленную и страшную смерть. Как обматывали голову куском верблюжьей шкуры и заставляли несколько дней так ходить, после чего человек становился безумцем. Как плетьми полосовали плоть и сыпали в раны соль.

Но был в Рогате какой-то неведомый стержень, который никак не гнулся. Страх не вытеснил достоинство, не сковал навеки, не сделал забитым рабом. Он научился приспосабливаться, кивать, когда это нужно, торопиться, если прикажут, не смотреть выше подбородка. И не сломался. Лишь поглубже ярость свою спрятал. И молил Бога о спасении. Господь услышал молитвы.

Однажды августовским утром полыхнуло по-над степью зарево белого огня. Гиканье. Топот тысяч копыт. С обнаженными клинками летела казачья лава, сметая все на своем пути. Вспыхнул огонь на крышах домов. Кровь, изрубленные татарские тела, истошно орущий скот. В какой-то момент Рогат поднял голову. Высоко. Выше обычного, словно кто-то за подбородок крепко схватил и сильно дернул вверх. На фоне голубого неба смуглое лицо с плещущими озерами таких же голубых глаз. Черная, ладная, ухоженная борода. Белозубый рот. На голове белая папаха.

— Казак? — услышал Рогат вопрос и кивнул. — А коли казак, то чего притатарился?

Рогат в ответ показал на ноги.

— Эк тебя, парень! — Человек спрыгнул с коня, вытянул из-за пояса кинжал и коротко скомандовал: — Ложись!

Да было шибко больно молодому казаку, когда выковыривали из его ног вросшие намертво веревки, но сердце радовалось.

— Гуляй! — крикнул кто-то из толпы казаков. — Пора уходить! Не ровен час, набегут поганые!

— А и то верно, — Гуляй щелкнул кнутом по голенищу, — с отбитым полоном сильно не развернешься. Эк вас много-то как, православные!

Так оказался Рогат в войске молодого, но уже знаменитого на всю степь Гуляя Башкирцева.

А после уж пошло-поехало. Четырнадцать лет казаки наводили страх и ужас на крымцев. Отбивали полоны, громили в открытой степи татарские разъезды, перекрывали сакмы, жгли аулы. Пока не случилась беда. Смерть Гуляя многих всколыхнула и подняла в седла. Эх и погуляли бы казаки! Но Москва заключила с турецким султаном перемирие, татарские ханы подчинились приказу Порты, и на границе установился мир.

— Как мыслишь, Рогат, видели татары, как мы выходили? — Мордыван подъехал к десятнику.

— Мыслю, что не видели! — твердо ответил Рогат.

— С чего бы так?

— Ты бы помене кашепарился. Зенками ворочаешь, аж но мне не по себе. Сказал, что не видели, значит, не видели.

— Ну, тебе видней, десятник. Ты ж у нас у самого Гуляя правой рукой хаживал. — Мордыван не унимался. — А я вот даже не видел его. Токма слышал. Говорят, саблей от макушки человека до паха конского рубил. Неужели правда?

Рогат усмехнулся. Он на миг закрыл глаза и перенесся в семнадцатилетнюю давность, где в черной бурке и белой папахе летит по степи казачий атаман Гуляй Башкирцев. Удивило еще в первую встречу с ним Рогата то, что кисти рук у атамана были маленькими, узкими, тонкопалыми, запястья почти девичьи, да и сам он был тонкокостным, но гибким, пружинистым, необыкновенно ловким. Тонкие черты смуглого лица словно вытесаны из темного камня. Но какая улыбка! Складывалось ощущение, что Гуляй улыбается всегда, даже когда спит.

— И сам он был огромен, как каракумский верблюд! — Рогат поддерживал легенду о любимом атамане, будто бы тот был исполинского роста и обладал медвежьей силой.

— И татарина мог за ноги разорвать да и печень зубами одними вырвать?

— Правда. За столом иной раз после ужина так отрыгнет, что все на пол валятся. А уж коли свистнет в полную мощь, то, считай, кто рядом стоял, глухим навек остался.

— Ишь ты! А правда, что…

— Правда, Мордыван! Все правда. — Рогат прервал казака. — Ты давай-кось поменьше ртом шуми.

Мордыван послушно замолчал и отъехал в сторону.

Кобелев шел на отчаянный риск, ослабляя и без того малый гарнизон крепости. Да и не отправил бы никогда в такой рискованный рейд лучших, если бы вся ситуация не сложилась таким образом. Небо в тучах, луны и след простыл, тьма хоть глаз коли. Да еще и ветер с юга. Такой любой звук отнесет от ушей татарских далеко и надолго.

Он вновь собирался на один шаг опередить неприятеля. Выбить главную штурмующую силу: наемников-янычар. В такие рейды десятком не ходят, но другого варианта не было. Не уничтожить, так хотя бы разметать по полю, взорвать пороховые припасы, а если получится, то убить командира. Хоть и в серьезных годах находился Тимофей Степанович, но на зрение не жаловался. Он разглядел среди штурмующих турок своего давнего знакомца по крымским вылазкам: Селима-пашу. Приходилось даже пленить его однажды. Но умен турок, вынослив невероятно и силен. Из плена сбежал только потому, что смог часовых «переглядеть». Не спал, одним словом. Уже после узнали, что Селим может сутками бодрствовать, прикемарив только чуть на самом рассвете. Но осада уже шла шестые сутки. В конце концов, и Селим не железный. Пусть ночами не спит, но под утро-то все равно сморит у костерка и его. А значит — шанс. Джанибек свою охрану туркам не ставит. В холодном климате янычар не самый стойкий боец. На это и делал ставку казачий атаман. Казаки Рогата должны ударить под утро.