Письма (1866) - Федор Достоевский

Другое несчастье мое - состояние Анны Григорьевны. Она ужасно тоскует, плачет по целым ночам, и это сильнейшим образом действует на ее здоровье. Сам я, как говорю Вам, писал день и ночь (не думаю, чтоб было порядочно, потому что очень тяжело было писать). Ей, по Вашему совету, много задавал работы, но она быстро кончала, а потом опять та же мука. Я вижу, что ей очень надо развлечения. Но судьба уж как заладит преследовать, так уж со всех концов: средств нет, чтоб переехать куда-нибудь в большой город (во Флоренцию, в Неаполь), да и не по сезону, а в Париж тоже невозможно, да и далеко. Большой город, с музеями, с. галереями и т. д. (как Дрезден прошлого года) сильно бы развлек ее: она любительница, любит смотреть и учиться. А как нарочно должны здесь сидеть и даже по тому одному, что переезд самый ничтожный отнимает ужасно время (по опыту), а надо сидеть и работать, - иначе не докончишь, а стало быть, и последние ресурсы уничтожатся. Переехали мы из Женевы сюда в Вевей не без хлопот и со средствами самыми скуднейшими (болезнь, смерть и похороны ребенка стоили несколько денег, на которые мы рассчитывали), и вот в Вевее не только все по-старому гадко, но даже и хуже. Конечно, гаже житья в Женеве ничего и представить нельзя. Но здесь положительно не лучше, и мы все (втроем" с нами Анна Николавна) подозреваем, что слова женевских докторов, предупреждавших нас, справедливы: здесь воздух, расстраивающий нервы. Мы чувствуем это все трое. Правда, для здоровья в Женеве, в других отношениях (бизы), было несравненно хуже. Поживем немного, а там посмотрим, не умирать же. Жаров здесь нет; панораму озера Вы знаете; в Вевее она положительно лучше, чем из Монтре и Шильона, которые рядом. Но, кроме этой панорамы (и правда, еще некоторые места есть в горах для прогулки, чего не было в Женеве), - остальное всё слишком гадко, и за одну панораму мы боимся слишком дорого заплатить. О, если б Вы понятие имели об гадости жить за границей на месте, если б Вы понятие имели об бесчестности, низости, невероятной тупости и неразвитости швейцарцев. Конечно, немцы хуже, но и эти стоят чего-нибудь! На иностранца смотрят здесь как на доходную статью; все их помышления о том, как бы обманывать и ограбить. Но пуще всего их нечистоплотность! Киргиз в своей юрте живет чистоплотнее (и здесь в Женеве). Я ужасаюсь; я бы захохотал в глаза, если б мне сказали это прежде про европейцев. Но черт с ними! Я ненавижу их дальше последнего предела! Но в Женеве по крайней мере я имел газеты русские, а здесь ничего. Для меня это очень тяжело. От Паши я получил наконец большое письмо. Пишет тоже о 4-х посланных мне письмах: невероятно мне это, куда ж они могли деться? А с другой стороны, трудно и не верить ему совсем. Письмо он написал складно. Я порадовался, что он может излагать дело ладно и без ошибок. Но положение его действительно должно быть ужасное. Это мне так тяжело, что во сне даже снится. (Чем отблагодарю я Вас за все Ваши старания и заботы о нем. Разумеется, Вам нельзя давать ему денег: что Вы это? Вы так добры, что, пожалуй, и сделаете. Я Вам сам должен, и, кроме того, Вам самим постоянная (2) нужда в деньгах; Вы с семейством и с доходами чуть-чуть достающими). Вот, однако же, дело, которое я Вам должен сообщить и по которому прошу Вашего совета:

Паша мне писал, что нельзя ли ему, по крайней мере, сделать на мое имя заем, и назначал человека, который мог бы дать под мою расписку деньги. Этот человек - один Гаврилов, бывший фактор типографии, в которой печатался наш журнал. Человек так себе, пожилой, не без некоторых достоинств, хитроватый и имеющий деньжонки. Он у меня раз купил второе издание романа ("Униж<енные> и оскорб<ленные>") за 1000 р. Другой раз он ко мне как-то пришел; я спросил его: Гаврилов, у Вас есть деньги? - Есть немного. - Дайте мне 1000 руб.? - Извольте, - и принес в тот же день, под вексель, разумеется, на отличные проценты, не помню какие. Эту 1000 я третьего года ему отдал всю. Действительно, этот человек мог бы дать. По просьбе Паши я написал ему письмо, а Паше послал и расписку в 200 р. (за 160 р., которые Паша хотел бы взять у него на мое имя, для себя и для Эм<илии> Федоровны, находящейся в нищете и заболевшей). Срок 1-е января. Не знаю, получил ли с него Паша? Голубчик, ради бога, если увидите Пашу, спросите его, - получил ли он, и если еще он не отвечал мне, то понудьте его отвечать немедленно, но так, чтоб письма его не пропадали. (Очень может быть, что он как-нибудь посылает так небрежно, что они пропадают, а пожалуй, и другие причины - не знаю). Вас же прошу написать мне (а Вы, верно, не будете так же долго не отвечать мне, как я Вам, потому что простите меня за это и поймете действительную тягость моего положения и работы) - получил ли Паша с Гаврилова, потому что я ужасно беспокоюсь о том, что с ним будет, если он не получит? Я ведь чувствую, что он в последней крайности. Разумеется, я не прошу Вас нарочно ехать с дачи отыскивать Пашу. Он, вероятно, и к Вам сам явится. Но между тем вот об чем я хотел спросить Вашего совета:

Очень может быть, что Гаврилов, если у него есть деньги налицо, был бы опять расположен мне дать рублей тысячу на год (то есть 800, если Паше дал 200) ; разумеется, под вексель. Вексель можно и отсюда написать. Да сверх того через 1 1/2 года (по контракту) мне придется получить с Стелловского за "Преступление и наказание" (которое он наверно напечатает в своем издании моих сочинений, имея право по контракту, но только не раньше 1-го января 1870 года и так, как уже он опубликовал об этом в газетах) - не менее 650 р. или 700 в виде доплаты (так у нас по контракту и это наверно). Не заложить ли мне этот контракт, то есть право получения (3) по нем с Стелловского денег, - Гаврилову, чтоб заохотить его дать эту тысячу? Не предложить ли это Гаврилову? А мне 800 р. были бы очень теперь спасительны, даже за огромные проценты. Кроме некоторых долгов, которые необходимо уплатить, - надо внести проценты за заложенную мою мебель и вещи в Петербурге, иначе пропадут, - а это дороже тысячи руб. Наконец, из этих 800 капелька денег осталась бы и мне сюда, а уж бог видит, как нам здесь надо. Я писал Паше, чтоб он сходил к Гаврилову и, не говоря ему всего, зондировал бы его насчет того, мог бы он дать или нет? Но Паша человек юный и неопытный. (Притом я хоть и написал Паше об этой моей мысли занять для себя 800 руб., но, признаюсь Вам, я смотрю на эту мысль даже и теперь только как на фантазию и много не жду от нее, потому что сам еще не решился, да и не знаю, что может сказать Гаврилов). Одним словом, я бы желал знать, как у него обошлось с Пашей, чтоб судить о его расположении, и 2-е) желал бы Вашего совета: делать или не делать? Прибавлю, что Гаврилов - человек горячий (и трусливый вместе) и предприимчивый. По его собственному признанию, он от "Унижен<ных> и оскорбленных" был с барышком. Этот человек, если он только издает иногда и не прекратил теперь этих попыток издательских, как прежде, мог бы уж по тому одному не отказать мне в деньгах, что надеялся бы выгодно купить у меня (4) право издания (ну хоть "Идиота", если окончание будет хорошо), хотя я, разумеется, и не заикнусь делать предложения. На всякий случай, его адресс теперешний: у Вознесенского моста, в доме Китнера, при типографии Головачева, Гаврилов, фактор в типографии. Я, голубчик, не смею утруждать Вас и не прошу ходить к Гаврилову, потому что и не надо, но на всякий случай только сообщаю этот адресс. (5)

Я до того заработался, что отупел и голова как забитая. От Вас писем жду всегда как царства небесного. Голос из России, от друга - что же драгоценнее? Нечего мне Вам написать, никаких новостей, тупею и дурею я здесь. И, однако же, пока не кончу романа - ничего предпринять нельзя. А тогда, во что бы то ни стало, приеду в Россию. А чтоб кончить роман, нужно сидеть пять месяцев по 8 часов в день minimum, не вставая. Долг Каткову я наполовину уж отработал. Отработаю и остальное. Пишите мне, друг мой, Христа ради пишите. Жена кланяется Вам и Анне Ивановне. Она Вас обоих очень любит. Засвидетельствуйте Анне Ивановне мое уважение. Анна Николавна тоже просила Вам поклониться. До свидания. Обнимаю Вас. Вам преданный и искренний

Ф. Достоевский.

В 4-х главах, которые прочтете в июньском номере (а может, только в 3-х, потому что четвертая запоздала), попробовал эпизод современных позитивистов из самой крайней молодежи. Знаю, что написал верно (ибо писал с опыта; никто более меня этих опытов не имел и не наблюдал), и знаю, что все обругают, скажут нелепо, наивно и глупо и неверно. Адресс мой:

Suisse, Vevey (Lac de Genиve). А m-r Dostoiewsky, poste restante.

(1) в подлиннике ошибка

(2) было начато: постоянно должны быть

(3) вместо: то есть право получения - было: с правом получения

(4) вместо: купить у меня - было: получить от меня

(5) далее было: напр<имер>, хоть в крайнем случае

349. С. А. ИВАНОВОЙ

23 июня (5 июля) 1868. Веве

Вевей 5 июля - 23 июня/68.

Милый и добрейший друг мой, Софья Александровна, я перед Вами невыразимо виноват, голубчик, что на письмо Ваше (от 3 мая) до сих пор не отвечал. Но я был в таком горе, в каком никогда не был. Да и теперь оно не прошло; еще сильнее. Соня моя умерла, вот уже с лишком месяц. Она была больна неделю. Глупый доктор (первый в Женеве!) не рассмотрел болезни и даже в день смерти ее говорил, что ей легче. Я за два часа до смерти еще не думал, что она умрет, веря доктору! Ах, Сонечка, ах, ангел мой, если Вы вытерпели несчастье, то я, уж конечно, не меньше выношу. Да что считаться: это уже была для меня личность, она меня знала, улыбалась мне, уже любила, когда я подходил, провожала меня глазками. Вот уж месяц прошел, как ее нет, а я не только не забыл ее, но чем дальше, тем больнее и тем ярче она в моем воспоминании. Мы похоронили ее в Женеве и переехали сюда в Вевей, на другой конец озера. Анна Григорьевна плачет по целым ночам до сих пор. Не знаю, что с нею делать, но она, конечно, больна. Она худеет, нервы ее раздражаются, и не знаю, что будет. Ее мать, Анна Николавна Сниткина, приехала к ней из Петербурга и живет теперь о нами. Приехала ходить за Соней и - вот! Кроме этого горя, я и прежде запоздал романом (потому что рождение Сони и уход за ней и за Анной Григорьевной у меня много взяли рабочего времени и расстроили мое здоровье). А теперь, по болезни Сони, запоздал еще больше. Наконец, переезд. И потому, несмотря на всё горе, весь этот месяц сидел день и ночь за романом (и как проклинал работу, как неприятно и гадко было писать!) и написал очень мало. Вот уже 3-й № выходит: апрельский, майский и теперь июньский, а я всё помещаю клочками и отрывками, и до сих пор тянется только 2-я часть. Я забрал деньги вперед; они на меня надеялись и рассчитывали; по составу книжек "Р<усского> вестника" вижу, что они, конечно, в надежде иметь от меня постоянно и помногу романа, почти совсем не запаслись этим отделом литературы. И вот теперь я их посадил! Так как роман длиннейший и остается его писать еще 30 печатных листов, то надо поправиться и, по крайней мере, конец доставлять помногу и чтоб работа была лучше. Как это для меня важно, можете судить, голубчик, по тому, что на романе этом совокупилась теперь вся моя надежда в будущем. Во-первых, надо сделать порядочно, во-2-х, отработать долг Редакции, а в-третьих, сделать, чтоб они на меня не сердились и охотно присылали теперь деньги, потому что я живу только ихними присылками. И потому перспектива: сидеть день и ночь на одном месте, никуда почти не выезжая, никакого развлечения себе не позволяя, писать с тоской в сердце и мучиться, смотря на мучения жены. Надеюсь, Соня, ангел мой милый, что Вы не станете очень винить меня, прочтя всё это, за молчание мое. Я и никому не отвечал. (1) Однако же знаю, по письму Вани Сниткина, что Вы уже в деревне. От Вас, от Вас жду, Сонечка, писем. Напишите что-нибудь, молчаливый, но верный друг мой. Так ли? Так ли? Ведь верный! Ведь мы с Вами никогда, никогда не разойдемся сердцем. Мою Соню я назвал Соней в Вашу честь. Друг мой милый, как Вы мне дороги. Напишите (я хочу знать всё это непременно), как вы, то есть Верочка и вы все, как и когда намерены вернуться в Москву, где будете жить? Я из всех сил буду стараться воротиться в Россию к зиме, но знаю наверно, что это не иначе может быть, как к самому Новому году или даже в январе. Тогда, конечно, тотчас в Москву приеду. Наговоримся обо всем. Я понимаю, друг мой, что про стенографию Вы, конечно, не можете ничего теперь сказать ни положительно, ни окончательно. Я ведь Вам сообщил только одну идею. Разрешение ее в будущем, а теперь для того только писал, чтоб Вы имели это в виду как идею. Считаю себя обязанным прибавить про стенографию еще одно: что, по всем моим заключениям, эта идея (если только она Вам по сердцу - это важнее всего) весьма осуществимая и простая и гораздо менее фантастическая, чем многие и многие проекты. Но, разумеется, дело об этом впереди. Вот еще мысль: если я угожу "Р<усскому> вестнику" и останусь с ними в добрых и очень ладных отношениях, то во что бы то ни стало сближу Вас с Редакцией, буду хлопотать изо всех сил и, может быть, достигну того, что Вы получите занятие. При двух изданиях ("Моск<овские> вед<омости>" и "Русск<ий> вестн<ик>") можно найти место, а там, судя по Вашей работе. Вы можете укорениться надолго. Работа благородная и при всяком положении Вашей судьбы - удобная. Но, разумеется, для этого нужно мне просить Каткова лично и узнать хорошенько место. Прежде там всё было занято, яблоку упасть было негде, но ведь не всегда же так.