Политический сыск, борьба с террором. Будни охранного отделения. Воспоминания - Л. Сурис(ред.)

Были созваны на совещание все полицмейстеры столицы. Совещались о том, как объявить манифест народу. Кто-то предлагал сообщить его через герольдов. Другой предложил напечатать его золотыми буквами – золотую грамоту – и прочесть во всех церквах. Никто ни словом не заикался о том, что могут быть осложнения, беспорядки. По-видимому, я сидел несколько нахмуренный, потому что Дедюлин обратился ко мне с вопросом:

– А вы, Александр Васильевич, кажется, что-то не в духе?

Тут я в первый раз высказал одолевавшие меня сомнения, которые были у меня во время разговора с Треповым и которые я там не высказал.

– Боюсь, – сказал я, – что завтра начнется революция. Мы вот здесь говорим о золотых буквах и о царских герольдах. Я думаю, что в университете уже шьют красные флаги.

Со мной никто не согласился: все смотрели на меня как на какого-то чудака, который выдумывает разные страхи.

Отовсюду в градоначальство поступали телефонные запросы. Звонят иностранные корреспонденты, редакции газет. Справляются отдельные лица:

– Правда ли, что издан манифест?

И как сейчас, помню радостный голос дежурного чиновника, который всем отвечал:

– Да, да. Правда, правда.

На другой день, во вторник 18 октября, я с утра отправился по Невскому к Казанскому собору. Уже ночью в университете происходили первые демонстрации, подтверждавшие мои опасения. Но все же как-то не хотелось верить, что эти опасения оправдаются в полной мере. На пути к Казанскому собору меня обогнала на тротуаре группа студентов и курсисток с повязками красного креста на руках. Я был в штатском, ничем не выделялся из толпы и поэтому обратился к ним с вопросом:

– В чем дело? Зачем вам красный крест? К чему готовитесь?

Они объяснили мне, что идут на место молебствия к Казанскому собору, так как там предвидится столкновение с полицией.

В революционных кругах с самого начала настроение было, по-видимому, не такое оптимистическое, как у Трепова или в градоначальстве.

После прогулки я вошел в охранное отделение. Я не был там ни сегодня, ни вчера, – с того момента, как мне стал известен манифест. Меня окружили все чиновники и офицеры:

– В чем дело? Что это значит? Как понимать манифест?

Большинство сходилось на том, что охранное отделение теперь будет устранено. И многие просили меня оказать им протекцию, кто – для поступления в железнодорожное жандармское управление, кто – в пограничную стражу. Я отшучивался. Я обещал всякое содействие и помощь, но – отшучивался:

– Успокойтесь, господа. Без нас не обойдутся. Полиция имеется даже во Французской республике. Кто хочет, может уйти, – а нам работа найдется.

Я сидел у себя в охранном отделении и раздумывал над тем, кто же, в конце концов, прав? Может быть, я чересчур пессимист и прав Трепов, положившийся на мирное развитие событий?

Регулярно поступали сведения из участков о настроении столицы. Из одного участка приходили донесения, что на улицах демонстрации, выброшены красные знамена, выступали ораторы. На улицах не было прохода, и местами полиция и казаки вынуждены были вмешаться, чтобы очистить улицы.

Но все-таки ничего значительного не было, и под этим впечатлением я отправился к себе домой. Состояние раздвоенности продолжалось. Что-то будет?

В утренних газетах я прочел приказ Трепова: «патронов не жалеть»; разгонять демонстрации, не допускать, и в случае отказа разойтись – действовать оружием. Этот приказ был для меня совершенной неожиданностью.

Утром, когда я шел на службу, наткнулся на маленький летучий митинг. Какой-то оратор, уцепившись за фонарь, говорил о том, что не благодарить Царя, не служить молебны нужно – а прогнать Царя прочь. Он должен заплатить своей головой за все, что причинили Романовы стране.

Это мне показало, что не только я был прав в своем пессимизме, но, наоборот, я был недостаточно пессимистичен. Положение было еще хуже, чем я думал.

Глава 7. Как власть вернулась

После впечатлений последних двух дней для меня сразу стало ясно, что надо готовиться к большим и тревожным событиям. Но далеко не сразу эта перспектива уяснилась тем другим людям из правительственного и административного аппарата, согласие которых мне было необходимо для приступа к решительным действиям. Помню, 19 или 20 октября я явился к Трепову для очередного доклада. Это была наша первая встреча после того дня, когда он сообщил мне о манифесте и со слезами на глазах говорил о начинающейся новой жизни. Не без любопытства стал я расспрашивать его, остается ли он по-прежнему на своей тогдашней точке зрения, и не кажется ли ему, что его приказ о патронах не соответствует его прежним представлениям о новой жизни. Трепов был несколько смущен, но старался не показать этого и говорил, что осложнения при таком крутом повороте на новые рельсы неизбежны. Не нужно только выпускать вожжей из рук, надо добиться прекращения демонстраций – а там все войдет в колею… Такого же мнения продолжали держаться и другие представители власти.

Помню, когда через несколько дней был объявлен указ об амнистии, во время моего отсутствия заявились какие-то два господина в охранное отделение, предъявили мандат от Совета рабочих депутатов и потребовали, чтобы им показали арестные помещения при охране.

– Мы желаем удостовериться, – говорили они, – что указ об амнистии выполнен в точности.

Мой помощник, подполковник Модель, настолько растерялся, что уступил их требованию и провел их по всему помещению охранного отделения. Когда я пришел, их уже не было. Легко представить мое возмущение, когда я узнал, что они заглядывали даже в мой кабинет. Я жестоко отчитал Моделя. Положение было такое, что, можно думать, если бы представители Совета хотели посмотреть бумаги на моем столе, то им разрешили бы сделать и это. Модель не оставался более на службе в отделении. Я считал больше невозможным с ним служить. Именно после этого эпизода я стал подбирать в охранное отделение только тех людей, на которых я мог полностью положиться.

Назначение Витте председателем Совета министров повлекло за собой большие перемены на верхах администрации. Как мне тогда рассказывали, у них заранее были распределены роли. Витте, председатель Совета министров, должен был иметь своего человека при дворе – в лице Трепова, дворцового коменданта. Функции этого последнего в России совершенно не соответствовали этому титулу. Постоянно соприкасаясь с Царем, будучи посредником между ним и министрами, дворцовый комендант пользовался огромным влиянием и играл крупную политическую роль. То, что Витте имел в Трепове своего союзника, являлось для Витте серьезной поддержкой. В течение нескольких дней шли переговоры о привлечении в состав правительства представителей либеральной интеллигенции и общественности. Витте возлагал на эти элементы большие надежды. Именно с их помощью он рассчитывал расколоть общественное движение, привлечь на сторону правительства всех благомыслящих либералов, оставив в лагере революции одни только анархические и безгосударственные элементы. Подробностей этих переговоров я не знал. Позднее во время одного из моих докладов Витте громко жаловался мне на либеральную интеллигенцию, особенно на профессуру и земцев. По его мнению, она оказалась недостаточно государственно подготовленной. Он думал, что, если бы она не оттолкнула его предложение, все пошло бы совсем по-иному.

Должен сказать, что у меня и тогда не было этого благодушного отношения к планам Витте, и я скорее обрадовался, нежели огорчился, когда из газет узнал, что министром внутренних дел назначен не какой-нибудь либеральный профессор, а прежний директор Департамента полиции П. Н. Дурново. О нем сложилось представление как об очень реакционном человеке. Это представление не соответствовало действительности. Дурново был очень своенравный, вспыльчивый человек, абсолютно не терпевший противоречий, иногда самодур, но отнюдь не человек, отрицавший необходимость для России больших преобразований. В старой России подобного типа человеком был Победоносцев. Дурново же был человеком совсем иным. Тогда мне приходилось не раз выслушивать от него определенно либеральные заявления. Во всяком случае, в октябре 1905 года он пришел к власти с настроениями, ни в чем существенно не отличавшимися от настроений Трепова, Витте и других творцов Манифеста 17 октября.

Помню мое первое свидание с Дурново. Он только что вступил во власть и вызвал меня для разговоров в здание Департамента полиции. Свидание состоялось в большом кабинете директора Департамента. Дурново сидел за большим директорским столом. Перед ним лежала груда дел и бумаг. Я знал: это те особо секретные дела, которые не поступают в общее делопроизводство и остаются в ведении самого верховного руководителя Департамента полиции, переходя доверительно из рук в руки, от одного – к другому. Дурново потребовал, чтобы я сделал доклад о положении. Конечно, я высказал свое мнение с полной откровенностью и, по всей вероятности, не скупился на черные краски, чтобы обрисовать тот нарастающий развал власти, который шел у нас на глазах. Я чувствовал, что мой доклад был Дурново несколько не по вкусу. Он морщился и наконец перебил меня: