Рассказы • Девяностые годы - Генри Лоусон

Это был долговязый детина примерно шести футов трех дюймов ростом. Сложен он был нескладно, костлявый, лицо какое-то бурое, а глаза серые. Как я убедился впоследствии, он почти всегда добродушно ухмылялся; мне очень нравился этот тип обитателя австралийских зарослей — казалось, чем выше они ростом, тем добродушнее, однако кулаки у них крепкие и они могут услужить человеку, который хочет подраться, или самым добродушным образом задать трепку грубияну. Такие люди любят нянчить чужих младенцев и колоть дрова, носить воду и оказывать мелкие услуги задавленным работой женщинам. На нем был костюм из грубой шерстяной материи на два номера меньше, чем нужно, и его лицо, шея и большущие костлявые руки были покрыты крупными и мелкими веснушками.

— Надеюсь, я тебя не потревожил, — закричал он, наклоняясь над моей койкой, — но есть тут один парень…

— Да не ори, — перебил я. — Я не глухой.

— Ох, прости, пожалуйста! — гаркнул он. — Я и не знал, что ору. Я тебя принял за того глухого.

— Ладно, — сказал я. — Что случилось?

— Переждем, пусть ребята перестанут ругаться, и тогда я тебе расскажу.

Он говорил, добродушно растягивая слова, слегка гнусавя, но и тон, и протяжное произношение были явно австралийские, ничего общего не имевшие с говором американцев.

— Ох, да уж выкладывай, Христа ради, Верзила! — крикнул Одноглазый Боген, самый отчаянный ругатель в бараках, и повалился на койку, словно обессиленный своими предыдущими высказываниями.

— Есть тут один больной подсобник, который работал в Биг Биллабонге, — сказал Жираф. — В первую же неделю он выбыл из строя и с той поры лежит здесь. Его отправляют сегодня специальным поездом в Сидней, в больницу. Сейчас его уложат на повозку и повезут на станцию; вот я и подумал, что не худо было бы обойти всех с шапкой и собрать для него деньжат. В Сиднее у него жена и ребятишки.

— Вечно ты всех обходишь с твоей проклятой шапкой, — проворчал Боген. — Черт тебя дери, ты и в аду пустишь ее по кругу.

— Это он сейчас и делает, Боген, — пробормотал Бывший Джентльмен, лежавший на тюфяке лицом к стене.

Шляпа была из тех, что «служат всю жизнь». Она порядком потемнела, собственно говоря, стала почти черной от времени и непогоды, а вокруг тульи был новый ремешок. Я заглянул в нее и увидел грязную фунтовую бумажку и немного серебра. Я бросил полкроны — больше, чем мог уделить, потому что был еще новичком в Биг Биллабонге.

— Спасибо! — сказал он. — Теперь вы, ребята!

— Лучше бы ты носил шапку на голове, деньги в кармане, а доброту куда-нибудь припрятал, — проворчал Джек Лунатик, с трудом приподымаясь на локте и нащупывая под подушкой две полукроны.

— Вот тебе пять шиллингов, — сказал он. — Получай и, ради бога, не мешай спать!

Игрок, известный как Бывший Джентльмен, перевалился на другой бок, отвернув от стены свое красивое беспутное лицо. Он лег спать не раздеваясь и теперь с большим трудом засунул руку в карман слишком узких брюк. Серебра он найти не мог и извлек пачку фунтовых бумажек.

— На! — сказал он Жирафу. — Почему бы и не дать фунт? Уж так и быть, рискну. Получай.

— Ты сегодня не в себе, Бывший Джентльмен, — пробурчал Боген. — Это тебе не скачки.

— Может быть, и не в себе, — сказал Бывший Джентльмен и снова повернулся к стене, подложив под голову руку.

— Ну а ты, Боген? — спросил Жираф.

— А что с ним такое, с этим чертовым подсобником? — спросил Боген, вытягивая из-под матраца штаны.

Лунатик сказал что-то вполголоса.

— Ах, так его разэдак, — сказал Боген. — Жаль беднягу! Ладно, даю полфунта!

И он бросил в шапку полсоверена.

Четвертый, которого называли в глаза Барку-Рот, а за спиной «Жадюга», пьянствовал всю ночь, и даже сногсшибательные эпитеты Богена не могли его разбудить. Тогда Боген поднялся с кровати и, призвав всех нас («проклятое бабье стадо») в свидетели того, что он собирается сделать, перевернул пьяницу на спину и принялся обыскивать его карманы, пока не нашел пять шиллингов, которые и бросил в шляпу.

А Барку-Рот, вероятно, и по сей день не ведает о том, что принял когда-то участие в добром деле.

Жираф подошел к глухому рабочему, спавшему в смежной комнате. Я слышал, как ребята проклинали Верзилу за то, что он их разбудил, и Глухаря, которого сочли поначалу виновником шума. Я слышал, как Жирафа и его шляпу ругали в других комнатах и осыпали бранью на веранде, где спало несколько стригальщиков, а потом я решил вставать.

Жираф заботливо укладывал в тележку тюфяк и подушки, а потом из дома вынесли человека, похожего на труп, и положили на тюфяк.

Когда повозка тронулась, трактирщик — толстый и бездушный на вид человек — сунул руку в карман и положил фунт в шапку, продолжавшую путешествовать по кругу в руках приятеля Жирафа, маленького Тедди Томпсона, который был ниже среднего роста ровно на столько, на сколько Жираф был выше.

Жираф взял лошадь под уздцы и повел ее по дороге к железнодорожной станции, выбирая самые ровные места, и еще два-три парня пошли с ним, чтобы помочь ему усадить больного в поезд.

В этой округе сезон стрижки овец пришел к концу, но я раздобыл малярную работу — это была моя профессия — в Большом Западном отеле (двухэтажном кирпичном доме) и задержался месяца на два в Берке.

Жираф был уроженец Виктории, из Бендиго. Он был хорошо известен в Берке, и его хорошо знали многие стригальщики, которые стекались сюда, проходя сотни миль по бескрайним выжженным солнцем пустошам. Ему поручали хранить ставки, когда бились об заклад; он был банкиром пьяниц, миротворцем, если представлялась такая возможность, третейским судьей у парней, завязавших драку; он был старшим братом или дядей для большинства ребятишек в городе, последней судебной инстанцией, когда дети во время школьного пикника затевали спор после бега на приз, судьей во время их драк и другом всех новичков.

— Здешний парень может сам постоять за себя, — говорил он. — Но я всегда рад помочь чужому человеку, попавшему в беду. Я сам был когда-то желторотым новичком, и уж я-то знаю, каково им приходится.

— Вечно ты хлопочешь о других, Жираф, — сказал Том Холл, секретарь профсоюза стригальщиков, который был только дюйма на два ниже ростом, чем Жираф. — Никакого толку от этого нет, можешь мне поверить — уж я-то знаю.

— А что прикажешь делать? — отозвался Жираф. — Я тут болтаюсь без дела, пока опять не начнется стрижка, а должен же человек чем-нибудь заняться. Да к тому же у меня нет ни стариков, ни жены с ребятами, заботиться мне не о ком. Никаких обязанностей у меня нет. Человек не может жить без дела. И к тому же я люблю помочь, когда могу.

— Вот что я тебе скажу, — заявил Том, который почти все свое жалованье раздавал в долг по фунту, по два. — Вот что я тебе скажу: никакой благодарности ты не дождешься и в конце концов умрешь с голоду.

— Этого я не боюсь, с голоду я не помру, пока мои руки при мне, а благодарность мне не нужна, — возразил Жираф.

Он всегда помогал кому-нибудь. То мы устраивали «танцульку» для девушек, то появлялась некая миссис Смит, муж которой утонул на рождество в реке Боген во время наводнения, или он откапывал какую-нибудь бедную женщину, жившую близ Биллабонга, — муж сбежал и оставил ее с кучей ребят. Или какой-нибудь Билл, погонщик волов, попал в пьяном виде под свою же повозку и сломал себе ногу.

Одноглазый Боген закутил и к концу кутежа принялся буйствовать и побил почти все стекла в окнах трактира «Герб возчика», а на следующее утро в полицейском суде на него наложили большой штраф. В обеденную пору я встретил Жирафа, пустившегося в обход со своей шляпой, в которой болтались для почина две полукроны.

— Прости, что беспокою тебя, — сказал он, — но Одноглазый Боген не может уплатить штраф, вот я и подумал, не уладить ли нам это дело. Он совсем не плохой парень, когда не пьет. Худо бывает только, когда он хватит лишнего.

В первые дни после окончания стрижки шляпа обычно начинала путешествие по кругу с брошенной в тулью самим Жирафом грязной скомканной фунтовой бумажкой; позднее он бросал полсоверена, и так сумма уменьшалась по мере того, как иссякали у него деньги, пока не доходила до полукроны и шиллинга. А под конец он занимал несколько шиллингов «для почина», которые всегда возвращал после следующей стрижки.

О нем и его шляпе рассказывали много. Говорили, что шляпа принадлежала его отцу, на которого он походил во всех отношениях, и столько лет путешествовала по кругу, что тулья стала тонкой, как бумага, потертая побывавшими в ней за это время соверенами, кронами, полукронами, шиллингами и шестипенсовиками, не говоря уже о пенсах.

Рассказывают, что, когда новый губернатор посетил Берк, Жираф случайно находился на платформе и, добродушно улыбаясь, стоял у выхода; местный подхалим энергично толкнул его локтем и сказал грозным шепотом: