Собрание сочинений в четырёх томах. Том 4. - Альберт Лиханов

P. S. Я писал и сам не всему верил, мне хочется, чтоб это было не так. Убедите меня в этом!!!

НРАВСТВЕННОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ

Письмо Матвея можно признать хрестоматийным примером того, как расплывчато, невнятно, общо определение — «трудный» подросток. Матвей наверняка не состоит на учете в детской комнате милиции, не нарушает общепринятых правил, словом, не подпадает под схему «трудный», и тем не менее он трудный, да еще какой!

Ведь трудность эта, сложность неимоверная, когда перед юным человеком возникают кажущиеся неразрешимыми сотни вопросов, порождается не только безнравственными поступками, вовсе нет.

Я бы даже осмелился поставить вопрос так: укравший, выпивший, учинивший драку подросток часто как раз еще не самый «трудный», потому что его «проблемность» на виду, лежит на поверхности, она узнаваема и наблюдаема и родителями, и школой, и милицией.

К совершившему, преступившему, нарушившему тотчас прилагаются силы общественного воздействия, закон, мораль, требования семьи и школы. Но вот Матвей… Кто для начала знает о том, что с ним происходит? Кто знает о тех подробностях, которые формируют, а верней-то сказать, ломают его душу? Кто из взрослых, окружающих его, отдает себе отчет в мере собственной перед Матвеем вины?

Если предыдущие письма я по справедливости называл исповедями, то признание Матвея можно назвать только криком. Да, криком! Он тонет, этот «нетрудный трудный» парнишка. Он старается удержаться на поверхности, но те, кто рядом, подталкивают его в глубину. «Я писал и сам не всему верил, мне хочется, чтоб это было не так. Убедите меня в этом!!!» Вот она, истинная трудность… Как старательно сеяли родители, учительница сорняки в душе этого паренька. Как слепы они были, коли не видели, что сеют…

В своей превосходной книге «Рождение гражданина», которую следовало бы признать настольной книгой каждого педагога, каждой матери и каждого отца, Василий Александрович Сухомлинский записал вот какую важную мысль:

«Подросток видит то, чего еще не видит ребенок; он же видит то, что часто уже не видит, вернее, не замечает взрослый, потому что многие вещи становятся для него более чем привычными. Видение мира у подростка — единственное в своем роде, уникальное, неповторимое состояние человека, которое мы, взрослые, часто совсем не понимаем, мимо которого проходим невозмутимо».

Приводя эту важную цитату, я вовсе не хочу объяснять ею крик Матвея, Нет, речь не о том, что он увидел не замечаемое взрослыми. Конфликтность, «взрывоопасность» в разности взглядов — отроческих и взрослых — действительно заключена, и достаточно серьезная. Письмо Матвея, мне кажется, убедительное доказательство того своеобразного бесстыдства, когда взрослые демонстративно не желают считаться со свидетелем своих безнравственных слов и поступков, все чаще полагая подростка ребенком. Помните высказывание пятнадцатилетнего мальчика о взрослых? Тут тот же самый случай. Только гипертрофированный. Лишь возведенный в степень очень и очень серьезную. В сущности, на глазах подростка совершены, если можно так выразиться, «нравственные преступления». При этом «совершившие» заведомо, открыто не брали в расчет свидетеля, полагая его, во-первых, за самого близкого человека, дескать, не выдаст, во-вторых, еще-де маленького, несмышленого.

А «несмышленый» все понял. Более того, сделал выводы. И выводы тяжкие. Если Матвей станет следовать им, общество получит в высшей степени безнравственную личность, прекрасно усвоившую негативные «правила» жизни, которые преподнесли ему, во-первых, мать, во-вторых, учительница, в-третьих, окружение, в котором он почерпнул лишь то, что работало по логике, уже предложенной ему матерью и учительницей.

Какие же уроки выучил он?

Урок первый. Авторитет «классной» подарил матери Матвея расслоение семей на «нормальных» и «ненормальных». Формулу, выработанную учительницей Матвея — человеком недалеким, неумным или просто злым, я бы признал первым нравственным преступлением взрослых перед подростком. Причем не только перед Матвеем…

Вообще само имя — учитель — предполагает ведь в нашем сознании ощущение чего-то святого. Учитель учит нас писать, читать, считать. Учитель открывает нам мир природы. Ему же доверено и иное, более важное, более сложное — открыть, внушить и объяснить правила человеческого общежития, взаимоотношений между людьми.

Учитель подобен садовнику и хирургу сразу. Хирургу — потому что должен изымать из души уже сложившиеся неверные убеждения. Садовнику — потому что должен сажать дивные цветы человечности. Человек, избравший святую должность, обязан сам себя поверять высшими критериями: тут уж недопустимы слабости, прощаемые обычным людям, ведь учитель — это не только профессия, но и призвание. Еще лучше сказать — служение.

Учитель — это страдалец: в душе его истории и жизни не только счастливые, и, если не сострадать, не помогать, а только свидетельствовать, ты уже дурной учитель.

Учитель — это душа учеников и родителей; без духовной близости, без понимания сердечного, а не формального нет подлинного доверия.

Учитель — это нравственник в высшем понятии; слова без собственного примера не стоят ничего, а поступки, противоречащие словам, уничтожают не только конкретного педагога, но и все святое сословие учительства…

Об учителе можно говорить много, да и сказано немало — доброго и светлого. Тут же хочу сформулировать мысль, которой должно быть, на мой взгляд, во главе угла.

Учитель — святое имя, учительство — святое занятие. Имя и дело вызывают только одно чувство — доверие. Безграничное, порой даже слепое доверие. И не только учеников, а и родителей. Ведь родители тоже вчерашние ученики.

Так вот именно в силу безграничного доверия к учителю страшны те случайные люди, присвоившие себе это святое имя, кои, получив педагогический диплом, возомнили, что уже одно это дает им право на учительский авторитет, ничуть не приблизив себя, свою личность к святости звания и труда.

Плохо, когда дурной человек работает инженером. Ужасно, когда дурной человек становится учителем… Вред от него в тысячу крат больший. После такого учителя остаются в незрелых еще душах темные следы, и потребуется немало усилий светлых людей, чтобы следы те забелить иными, праведными поступками и словами…

Вслушайтесь, как торжественно — гимном! — звучат превосходно точные слова Константина Дмитриевича Ушинского:

«Только тот, кто сохранил в себе возможность во всякую минуту стать лицом к лицу с своей собственной душой, не отделяясь от нее никакими предубеждениями, никакой привычкой, укоренившейся глубоко и потому бессознательной; только тот, кто не торгуется с самим собой и готов всегда, во всей целости своей души, решиться на то или другое, без задних мыслей, без скрытых, не выдавшихся наружу чувств, без обманчивых фраз, — только тот способен идти по дороге самоусовершенствования и вести по ней других. Как самовоспитание человека, так и воспитание дитяти — не внешняя полировка, а истинное, проникающее всю душу воспитание, — основываются на этой цельности, полной прозрачности и беззаветной искренности души».

Сказано век назад, а ведь точно про «классную» Матвея.

Где уж тут до цельности, полной прозрачности и беззаветной искренности души!

В письме подростка про это не сказано, но не так уж трудно уловить и задние мысли учительницы, и обманчивые фразы, и торговлю с самой собой…

Да разве имеет право учитель разделять семьи своих учеников на «нормальные» и «ненормальные», разве перед ним, учителем, не равны все, и разве не ближе, не больнее, не дороже для него те дома, в которых не все в порядке?..

Кто, какие наставники воспитали в сей «классной» — не правда ли, липкое и точное имя для этой дамы придумал Матвей — такое чистоплюйство, схожее, прямо скажем, с дореволюционным ханжеством сословных воспитателей?

Нет прощения этой «классной», нет и не может быть оправдания ей. Не учитель она вовсе и пусть не марает это святое имя единственным и достаточно зыбким признаком — тем, что лишь работает в школе…

Это урок первый.

Урок второй. Как видимо, как заметно вытекает он естественным следствием из первого урока. Ведь учительнице поверила мать Матвея.

То ли материнского сердца и чутья ей недостало, то ли просто ума…

Выгнать из дома Колю, друга сына, который, как выяснилось не без помощи «классной», из «ненормальной» семьи.

Да, все отступило в матери Матвея, все родительские и человеческие чувства, кроме одного — материнского эгоизма.

Почудилось ей, что Коля из «ненормальной» семьи — этакий бациллоноситель, что он непременно заразит ее чистенького сына, а на самом-то деле сама заразила Матвея тяжким вирусом бесчестия.