Черные люди - Всеволод Иванов

Деньги же были и впрямь собраны, двести шестьдесят рублев, но до розыскания подьячего Похабова установить, у кого, где они сгинули, было невозможно. Одно было несомненно — приказные хотели воеводу обмануть. Истцам строго было приказано — искать и схватить Чагина, узнать, кто он таков, откуда, а молодой подьячий Тиунов уже получил указанье: собирать сказки по этому воровскому заводу— по бунту, чтобы довести в Москву. Даром такое дело пройти не могло.

Серый дождь, неприятный, словно похмелье, словно сыск, сыпался и сыпался с низкого неба, хотел залить всю землю. Народ-то был всюду один и тот же, работал везде одинаково, сильные обижали его одинаково, почему и мятежи искрами пырскали по всей земле. И всюду было одно и то же: бояре и воеводы сперва поддавались, народ брал силу, а потом, должно, народ пугался того, что натворил, и тогда уж бояре и воеводы забирали свою силу назад и уже свыше всякой меры. Земский собор, правда, был царем обещан, но кто его знает, когда он будет, да что еще принесет он с собой? А дело-то делом — ждать оно не любит, дело все время растет, как дерево, дела не бросишь!

И Василий Васильевич в этот дождливый полдень сидел у стола в горнице, потукивал по столу пальцами, перед ним на лавке сидели оба сына — Павел и Тихон.

— Что ни говори, — вздохнул Василий Васильевич, — а видать, на Волге работать нам не рука. Там иная стать. Народ там другой. Необышный. Народ бойкий, крепко бьет. И малые народцы там — мордва да чуваши — тоже шумные. Мордва-то Нижний Новгород-то осаждала не раз. И с татарами они давно вместе живут — драться, воевать приучены. А. татаре, калмыки на свои орды смотрют, старым живут, земля там немирна. Казаки — народ вольный, воевать больше любят, чем хлеб пахать да ремесла вести. В саблю они верят, не в крест. Живут не трудом, а шарпаньем. Немирный еще край там. Не работать нам там. Верно, Тихон?

— Верно, батюшка! На Волге пока трудно.

— Вот я и говорю — будем работать здесь, на Белом море, по-старому, на Камне, за Камнем, в Сибири. Ты, Павел, поедешь ныне к Архангельску, на море. Там сейчас Серега Феоктистов в приказчиках наших, парень верный, заботливый, да свой глаз — алмаз. Поедешь — веди там все старым обычаем, а коли новое увидишь либо от людей услышишь, не отвергай, хорошее принимай, да старого держись. Старое-то все знают, а новое сперва — ты один. Пока других-то научишь, много воды утечет. Учить тебя нечего, — слава тебе господи, учен сам. Народа не обижай. Мы с народом живем, на народ работаем, от народа живем. Смотри, чтобы вся снасть и работа были в полном порядке, чтоб люди хребта зря, дуром не ломили. Заботлив будь во всем. Хороших, работящих людей подымай, чтобы они вокруг тебя стояли, тебе же подсобляли, на худых смотри по правде — дурная трава из поля вон. Паршивая овца все стадо портит. Да помни: артель — святое дело. Рядись — не торопись, сделав — не сердись. Полюбовного договора и патриарх не отымет! Людей береги, люди все достанут! Это — наперед.

Потом товару в Архангельском возьмем, сколько мочно, повезешь в Сибирь. Пётру с собой бери, его надо к делу приучать. И как у Сереги Феоктистова дело перенимать будешь, его не обижай, что он по-своему работал, — каждый молодец на свой образец. Ну да здесь все дело ясное. Вот Тихону — мудренее.

Василий Васильевич обернулся к Тихону.

— В Сибирь поедешь! — сказал он значительно.

Тихон встал, поклонился в пояс:

— Прошу милости, батюшка.

— Та-ак! — постучал Василий Васильевич пальцами по столу. — Подальше, значит, сам хочешь? Ин ладно, езжай, сынок! Ты теперь Москву красную видел, посмотри и на дремучие леса. Там вольнее. Ладно. Проедешь по нашим торговым дворам. В Мангазее-то теперь дела мало становится — соболя-то всего извели. За пушниной надо идти в поиск дальше. Сенька-то Свищов пишет в грамотке… погодь, погодь!

Василий Васильевич поднялся, достал укладку из-под лавки, вынул оттуда письмо и большой лист бумаги — чертеж Сибирской земли.

— Смотри сюда, — говорил он, вздевая на нос очки. — В Мангазее расспроси, как Хабаров Ерофейка, — куда, когда он ушел на всход. Знаю — поплыл он по Тунгуске по Нижней. Сидит будто теперь давно на Лене или на Киренге-реке, хозяйство будто хорошее. Пашня, мельница, соль варит. Дальше всех он вперед ушел. Подбирайся к Хабарову. Скажешь ему, мы его давно знаем, вместе будем робить, ежели он по-нашему, по чести, надо нам за соболями идти дальше, куда еще не хожено. На всход, к Великому морю, Ино туземцев не замай, не обижай, чтоб и они свою выгоду имели. Хорошо бы вам с Хабаровым вместе на Амур выйти. Там пашен добрых немало. Повезешь, знамо дело, с собой товар всякий и торгуй честно: в горшок муки под вершок — и твой горшок. Присматривай серебро, спрашивай о меди — нет ли где руд хороших.

— Старайся, Тихон, в те вольные сибирские места вперед воевод московских попасть: злы они, воеводы-то, что их так далеко от Москвы заслали, и потому сильно грабят. С воеводами ласковей, а больше держись тамошних князцов, — они в случае и помогут, и выручат, и поддержат… Рука руку моет. Товары придерживай, довези до конца, где их ране не бывало, — продашь с пользой.

Два сына и отец сидели за столом, смотрели на чертеж.

Сколько земли! Сколько лесу! Сколько рек! Сколько зверья! Взять все, увязать вместе, в одно великое общее дело, чтоб народ жил богаче, краше, в достатке.

Тихон вспомнил Волгу, крик боярина Шереметьева: «В воду попа! Мечи в воду!..» Сила, гнусная, грубая, жеребячья сила слышалась в этом истошном крике, жестокий захват. Кто против него, против боярина? Никого! А хорошо ему, дураку, кричать да указывать, коли народ православный весь работает, как муравьи, и сам до боярина, впереди— и в лесах, и на полях, и на реках, и на горах сибирских, — всюду кормя людей, обувая, одевая их, всюду давая им орудия — топоры, пилы, сохи, косы, серпы. Не боярами, жив народ, бояре на народе как гребень на петухе — для красы, а народ жив трудом. Трудом крепнет государство — и трудом праведным, безобидным. Дело народа — пахать да тесать, боярское дело — готовым владеть. Трудится народ вековечно и тихо, как земля хлеб неслышно растит. Не вырастит земля хлеба — и всем придет карачун. Не будет работать народ — не бывать и государству.

Сидят трое. Большое дело перед ними, трудное, но славное. Каково-то бог приведет все доспеть, все сделать, выехать на Белое море, в Сибирь — народ кормить, государство обогатить…

— Батюшка, — спросил Тихон, — а ты как о себе смотришь? Что робить будешь?

— В Москву, видать, поеду, — отвечал Василий Васильевич. — Должно, в Земский собор позовут, — може, там пособить в совете надо будет. Земля наша все одно как снег с горы катится, сперва тихонько, потом скорей да скорей. Приходится и всем нам, простым людям, великую думу думать.

Часть вторая. На западе и на востоке

Глава первая. В старых республиках — во Пскове да в Новгороде

Шел великий пост 1650 года, и царь Алексей каждый день в Крестовой своей выстаивал по пять часов служб, тысячами бил земные поклоны, ел сухо, без варева, без масла, по понедельникам, середам, пятницам ничего не ел, кроме ржаного хлеба. И царицы Марьи не видел целый пост, почивал полтора месяца один в своей постельной.

Март — месяц веселый, солнце светит, с царева Верха звенят капели, дороги почернели, воробьи в лужах купаются, а в Крестовой палате звенит высокий голос, попа:

— «Пост — от зол отчуждение, пост — языка воздержание, пост — пива отложение, пост — похоти отлучение, пост — лжи осуждение…» Постит царь, от голода ум легок, не окоснел, над его рабочим столом встают страшные виденья — вот те и отложения попечения…

Только что бурей прокатились мятежи по всей Московской земле, казнил народ верных царских слуг. Тревожен стал государь после Соляного бунта, чудятся все ему кругом бешеные глаза, крики: «Любо! Любо!» А за рубежом — еще хуже: в Лондоне аглицкие черные да торговые люди королю своему Карлусу голову срубили. А бояре все на Еуропу смотрят. Чего они там не видывали?

Царь вскочил, подошел к окошку, заглянул. Стрельцы стоят в кафтанах синих, — значит, в карауле приказ[70] стрелецкого головы Осипа Дурнова. Кругом Верха решетки поставлены, чтоб челобитчиков близко не допускать. Теперь царь, выезжая в город и запросто, меньше двух сотен стрельцов с собой не берет. А ехал он на масленой неделе, в самое Прощеное воскресенье — прощения просить ко гробам дедов своих Романовых в Новоспасский монастырь, — куницей проскочил сквозь строй смурый мужик.

— Господи, помилуй! — визжит в клетке попугай и вертится в медном кольце колесом.

— Тьфу! — плюнул царь, а в глазах все тот мужик без шапки, ровно белены объелся, зенки белые выкатил, орет дурным голосом, прет под царева коня, — тот храпит, прыгает, а мужик за голенище лезет. За ножом!