Сильные. Книга первая. Пленник железной горы - Генри Олди

— Заставу помнишь?

— Ага!

Кто ж таких молодцов забудет? Впереди показалась шестерка золоченых столбов с беркутами на верхушках. Еще одно небо — и мы дома.

— Мы теперь — как они, брат. Только у себя в улусе.

— Точно!

Надо же, подумал я. У братьев и мысли сходятся! Я, помнится, едва стражей-заставщиков увидел, тоже решил: они — как мы. Гора и стрела. Впрочем, Мюльдюн имел в виду совсем другое. Тогда я этого не понял — брат не умел складно выражать свои мысли.

Ничего, жизнь мне быстро объяснила, что к чему.

ПЕСНЯ СЕДЬМАЯ

Копьями на лету потрясая,С воплем сшибались, дрались;Рогатины всаживали друг в друга,Бедренные кости круша,Били друг друга в темя и в глаз,Гнули друг друга до самой земли,Подымали в воздух, крутя,Проклиная, стеная, кряхтя,Поединки по тридцать суток вели,По темени палицами долбя,Понапрасну силу губя…

1

Зови стражей, папа

— Папа, ты занят?

Отец не ответил. Закинув ноги на перила, он смотрел на горы.

— Ты занят? Если ты занят, я…

Мальчишка, я не знал, как называется состояние ума, когда кажется, что с тобой это уже было. Вчера, позавчера, сегодня, а главное, будет завтра, послезавтра, всегда. Так носят болезнь, даже не подозревая, что болен, и вдруг бац — недуг выскакивает наружу и хлопает в ладоши: «Вот он я! Ложись, братец, помирай!» Сто раз я заходил к отцу на веранду. Сто раз наш разговор начинался одинаково. Сто раз, и вот на сто первый все изменилось.

Почему?

Наверное, потому что я был не я.

У входа на тоненьких ножках приплясывал не человек, а рассказ. Поездка в Кузню. Похоть и забота несчастной Куо-Куо. Выбор доспеха. Ужас перековки. Дорога в Елю-Чёркёчёх. Вечно голодная нянюшка Бёгё-Люкэн. Визг Сарын-тойона. Знакомство с адьяраем Уотом. Слова драли глотку, рвались с языка, и встреть меня отец иначе — я бы, пожалуй, рассказал ему даже о железных колыбелях на вертящемся острове, о поисках неведомого мне брата, хотя вначале вовсе не собирался открывать родителям эту, принадлежащую только мне тайну. Да что там! Я выложил бы все от начала до конца, секрет за секретом…

Протянув руку, отец взял чорон с кумысом. Не торопясь, сделал пару глотков, вернул чорон на столик. Плотнее укутал ноги дохой из темного соболя. И лишь тогда ответил с привычным благодушием:

— Рад тебя видеть, Юрюн.

Нет, он не видел меня. Он смотрел на горы.

— К тебе можно?

— Можно.

И тут я сказал то, чего нельзя было говорить. Я — убитый в зародыше рассказ. Я — возвратившийся сын. Я — боотур Юрюн Уолан, Белый Юноша, сын Закона-Владыки.

— Тебя тоже надо будить? — спросил я.

И когда он промолчал, я переспросил с нажимом:

— Да, папа?

Какое-то время папа не двигался. Не слышал? Но вот он повернул ко мне спокойное, лоснящееся от пота лицо, и стало ясно — все он услышал, все до последнего звука. И все распрекрасно понял. Так понял, словно я по совету Уота Усутаакы взял рогатину в семь саженей и всадил ему под ребра: кэр-буу!

— Ты, — в горле у отца клокотало. — Ты…

Ты, мерзавец, услышал я. Ты, гаденыш. И еще много чего услышал я от проснувшегося отца. Пот стекал по его лицу — ручьи, реки пота! Он сидел без движения и словно гнался за мной по веранде с колотушкой, вколачивая в сыновнюю голову — да расширится она! — оскорбление за оскорблением.

Детей можно бить. Детей нужно бить. Когда они не слушаются, шалят, своевольничают — ремнем, ладонью, мокрым полотенцем, злым словом, тяжким молчанием — детей можно и нужно бить.

Боотуров бить нельзя, даже если вы их и пальцем не трогаете.

— Спи, папа, — я думал, что улыбаюсь, но на деле скалился по-волчьи. — Спи дальше. Я не хотел тебя тревожить. Если тебе это интересно, со мной всё в порядке. Если тебе это ни капельки не интересно… В любом случае, со мной всё в порядке. Спи спокойно, дорогой папа.

— Ты…

Он встал.

Я шагнул ему навстречу. Нет, я не расширился, намереваясь схватиться с отцом врукопашную. Я помнил слова дяди Сарына и не хотел умом превратиться в ребенка-малолетку. Стоило великого труда остаться прежним, бездоспешным Юрюном, но сохранить, взлелеять в душе новое, неизвестное мне прежде расширение. Оно покрывало броней первую из моих душ, давало щит второй душе и вооружало мечом третью.

— Кумыс, — сказал я. — Люблю кумыс.

И осушил личный папин кубок до дна.

Я надеялся, что он даст мне оплеуху. Я боялся, что он даст мне оплеуху. Удар вне сомнений превратил бы меня в настоящего боотура. То, что случилось бы потом, влекло и пугало одновременно. Я ждал, а он не бил.

— Сыновняя непочтительность?

Голос отца, обычно бархатистый, скрежетал напильником по металлу. Этот скрежет что-то делал с пространством. Воздух вокруг Сиэр-тойона искрил. Пахло грозой, и веранда расступалась во все стороны. Мы были здесь, дома, и не здесь. Мы были наедине — и в присутствии других людей. Нет, не людей — солнечных айыы. Я уже видел раньше, как Закон-Владыка являет свою власть. В позапрошлом году, тоже летом, я случайно зашел к отцу, когда он кричал на ослушников. Самих ослушников видно не было, но отец с каждым словом возвышал голос — похоже, с ним спорили, отказывались подчиниться. Наконец папа вскочил — вот как сейчас! — и пространство распахнулось. Я с ужасом глядел, как открывается сияющий чертог, где шумит буйный пир, как могучие боотуры уже готовы вступить в драку, вопреки незнакомым мне правилам и обычаям, как они не слышат криков папы… Большинство собравшихся внимало, повиновалось, пятилось к стенам, но боотуры дерзили в ответ, размахивали оружием. Тогда отец замолчал, и молчание его было страшней крика, потому что в мире исчезли все звуки. Боотуры по-рыбьи разевали рты, колотушка неслышно встречалась со шлемом, подошвы боевых сапог ударяли в пол так, словно они превратились в осенние листья, а пол стал грудой лебяжьего пуха. Три стража жуткого вида — кто? откуда?! — скрутили ближайшего буяна в три погибели, остальные мигом усохли, кланяясь Закону в пояс, а Сиэр-тойон вернулся на веранду, сел на лавку со спинкой в виде горного хребта и отхлебнул из кубка, блаженно улыбаясь.

— Давай, — сказал я. — Зови стражей, папа.

— Ты…

— Зови, говорю. Испепели родного сына.

— Ты!..

— Ты Нюргуна не пожалел. Не жалей и меня…

Плохой папа. Плохой папа.