Книга о коране, его происхождении и мифологии - Л Климович

Обилие в "слове Аллаха" подобных настроений, связанных с обещаниями близких перемен в жизни арабов и наступлением "конца мира", светопреставления, привело отдельных исследователей к выводу о том, что Коран (за исключением тех его мест, которые имеют законодательный характер и по времени своего происхождения являются более поздними) есть новый "Апокалипсис", "откровение о конце мира". Этот взгляд развит французским исламоведом Полем Казанова в его книге "Mohammed et la fin du monde" (Paris, 1911) и затем нашел отражение в некоторых работах упоминавшегося выше египетского ученого и писателя Таха Хусейна. Любопытно в этом смысле и "важное примечание" А. Массэ, сделанное им при анализе Корана периода "до хиджры" в книге "L'lslam" (Paris, 1930, р. 82; ср. 2-е изд. русского перевода с 6-го французского издания: Массэ А. Ислам. Очерк истории. М., 1963, с. 78): "…прежде всего, главная идея Магомета была не провозглашением единобожия, но объявлением приближения последнего часа…" На наш взгляд, едва ли правильно отделять проповедь о "приближении последнего часа", имевшую место в период возникновения ислама, от провозглашения единобожия. К тому же мессианские и эсхатологические места Корана, часть которых, безусловно, древнего происхождения, могли быть затем усилены при его редактировании, расстановке в нем диактрических знаков, оформлении как книги. Нужно иметь в виду, что ожидания наступления "последнего часа" и связанных с ним крутых перемен не раз были и позднее, например, вера в то, что Халифату арабов суждено просуществовать лишь сто лет. Известно, что подобный "религиозный психоз" наблюдался и в католических странах Западной Европы накануне 1000 года.

Как мы знаем, в Коране действительно говорится о "часе" и о том, что он близок. "Я (Аллах. — Л.К.) готов его открыть, чтобы всякая душа получила воздаяние за то, о чем старается!" (К., 20:15–16). Однако история подтвердила, что не мотивы, связанные с ожиданием светопреставления, содержавшиеся в проповедях пророков раннего ислама, сплачивали и поднимали народ на борьбу против угрозы чужеземного ига, за объединение арабских родов и племен, не они отражали процесс "пробуждающегося арабского национального чувства"[247], которое подогревалось вторжениями иноземцев на земли арабов.

Безнадежность, отчаяние, мысли о том, что спасение и воздаяние придут после смерти, никогда не поднимали на борьбу, не служили надежной поддержкой людям. Если считать, что "жизнь ближайшая", то есть единственная земная действительность, "только пользование обманчивое", как написано в Коране (К., 57:19–20), то стоит ли за обман бороться? Коран же эту мысль еще подогревает домыслом о том, что, "кто желает посева для ближней (иначе говоря, земной жизни. Л.К.)… нет ему в последней (посмертной. — Л.К.) никакого удела!" (К., 42:19). "О люди! — предостерегает Коран. — Бойтесь господа вашего и страшитесь дня, когда родитель не возместит за ребенка и рожденный (от него. — Л.К.) не возместит ничем за своего родителя! Поистине, обетование Аллаха — истина; пусть же тебя не обольщает жизнь ближайшая…" (К" 31:32–33), — эта единственная земная жизнь.

По Корану получается, что призвание человека не в труде, который был бы полезен ему, его семье, роду, племени, нации, всему обществу, не в совместной борьбе людей разных народов и стран за лучшую жизнь, а в том, чтобы, безропотно перенося любые невзгоды, беспощадный гнет эксплуататоров, обратить свои помыслы на личное "спасение" в загробной жизни, которая якобы наступит после смерти. Не к такому ли идеалу зовут те, кто, подобно, например, Абу-ль-Караму аль-Андарасбани, богослову и мистику, составившему на арабском языке биографический словарь аскетов и подвижников, которые "словом и делом выражали полное равнодушие к земным благам… старались меньше и реже есть, пить, спать, улыбаться и даже разговаривать, больше молиться, плакать и уединяться"? Один из них даже "по 10 лет не улыбался, другой проводил все ночи в молитвенных бдениях, третий роздал все деньги и отпустил на волю рабов (выходит, был рабовладельцем! — Л.К.), четвертый упорно отказывался от должности судьи, пятый не обратил внимания на землетрясение во время молитвы и т. п."[248].

Аль-Андарасбани жил в Хорезме в XII веке. Однако факты, подобные описанным им, встречались и значительно позднее. Даже и пишущий эти строки помнит описанный в газете случай, как в Казани в 1926 году обворовали квартиру в присутствии хозяйки-мусульманки, воспользовавшись тем, что она в силу своей религиозности, стараясь не нарушить предписаний шариата, не прекратила исполнявшегося ею намаза, молитвы[249].

Отпускали рабов, крепостных перед смертью порой и люди, не отличавшиеся религиозностью, по своему великодушию, из гуманных соображений. У Андарасбани же восхваляется случай, вызванный эгоистическими мотивами, ожиданием посмертного воздаяния, то есть та сторона религии, которая с позиций человеколюбия неизменно осуждалась. Вот что писал основоположник турецкой революционной поэзии Назым Хикмет (1902–1963) в автобиографическом романе "Романтика", поясняя, почему его главный герой Ахмед порвал с исламом.

"После окончания школы-интерната — там молитвы и соблюдение поста были обязательными — я бросил и намаз и пост. Да и Коран-то никогда толком не мог прочесть… Но я был набожным. Говоря точнее, я даже и не думал о том, что бог может и не существовать. Потом однажды я подумал, что верующие совершают благие дела лишь в надежде на награду от господа бога, в надежде на то, что они попадут в рай, обретут бессмертие. А грехов они избегают потому, что боятся наказания, боятся угодить в ад. Меня, словно сам я никогда не был верующим, поразила эта неволя, на которую обрекает себя каждый верующий, поразил их эгоизм.

С тех пор по сей день Ахмед старался делать все свои дела, не заботясь о награде и не опасаясь наказания"[250].

Мотивы принижения земной жизни, обещаниями сладостной посмертной пронизывают весь Коран. "Здешняя жизнь — только игра и забава; будущее жилье лучше для тех, которые богобоязненны" (К., 6:32); "О народ мой! Ведь эта ближняя жизнь — только пользоваиие, а ведь будущая — дом пребывания" (К., 40:42): "…они радуются ближней жизни, но жизнь ближайшая в отношении к будущей — только временное пользование!" (К., 13:26).

Судя по Корану, большое внимание этим мотивам уделялось потому, что такие утверждения проповедников ислама встречали резкие возражения со стороны слушавших их в Мекке и Медине не только многобожников, но и людей, которых именовали дахритами (дахрийа). Это были люди, отрицавшие загробную жизнь, считавшие, что есть только одна земная жизнь, ограниченная для каждого человека определенным периодом: "губит нас только время" (К., 45:23). В 17-й суре Корана, относимой к объявленным пророком Мухаммедом в Мекке, читаем и о том, что "большинство людей не хотят принимать, единственно из-за неверия", "различные примеры", которые приводятся им проповедником. Они говорят: "Никогда мы тебе не поверим, до тех пор, пока ты не изведешь из земли источника, или не будет у тебя сада из пальм и виноградных лоз, и посреди него не велишь течь ручьям, или не извергнешь на нас неба, как ты утверждаешь, кусками[251], или не приведешь Аллаха с ангелами, или не будет у тебя дома из золота, или не поднимешься на небо. И мы не поверим до тех пор твоему восхождению, пока не ниспошлешь к нам оттуда книгу, которую мы сможем прочитать" (17:91–95).

Эти настойчивые возражения проповедникам новой веры перекликались с вольнодумными традициями, возникшими задолго до ислама и отраженными в ряде памятников Древнего Востока, таких, как клинописные таблички Ниневийского архива, "Песнь арфиста" из Древнего Египта, многочисленные философские сочинения Древней Индии и т. д.

Так, в Древнем Египте написаны произведения, в которых высказано неверие в существование загробного царства и вечной жизни, люди призываются к наслаждению всеми радостями здесь, на Земле. Умерев, говорит поэт, "никуда ты не выйдешь, чтобы увидеть солнце". Подобная, в основе своей вольнодумная, атеистическая мысль выражена в стихотворении, созданном в Древней Индии:

Пока живем, да будем счастливы!Того тут нет, кто не помрет.Когда же он помретИ в пепел обратится,Откуда вновь ему явиться?

Академик Ф.И. Щербатской (1866–1942) писал о философах Древней Индии: "Нигде, пожалуй, дух отрицания и возмущения против оков традиционной морали и связанной с ними религии не выразился так ярко, как среди индийских материалистов"[252]. В подтверждение своей мысли он приводит красноречивые "стихотворные тезисы индийского материализма". Например:

Три автора составили священное писание,Их имена суть шут, обманщик, вор.

"Большинство индийских философов… были убеждены, что никакого бога вообще не существует, и активно стремились доказать это", — пишет видный современный философ-марксист Индии Д. Чаттопадхьяя. Мыслители Индии, продолжает он, создали произведения, которые "без преувеличения можно назвать самой богатой атеистической литературой древнего и средневекового мира"[253]. Те же тенденции можно наблюдать и во многих произведениях, созданных в странах распространения ислама. Тем более что и здесь они опирались на опыт народа, на его повседневные наблюдения, расширявшие кругозор, повышавшие и углублявшие аргументацию авторов этих произведений.