На обратном пути - Эрих Мария Ремарк

– Ведь господин Троске так молод, – говорит она, покачивая бедрами.

У Альберта по лбу струится пот, но он сидит неподвижно. Вилли никак не может оставить в покое свои руки. Мы едва сдерживаемся.

Председатель еще раз спрашивает о ее отношениях с Альбертом.

– Совсем невинные, – отвечает она. – Мы были лишь знакомы.

– Обвиняемый в тот день был взволнован?

– Конечно, – торопливо отвечает она.

Кажется, ей все это льстит.

– Отчего?

– Ну, как… – Слегка развернувшись к залу, она улыбается. – Он был так влюблен в меня.

Вилли издает глухой стон. Прокурор нацеливает на него свое пенсне.

– Грязная шлюха! – выстреливает вдруг в зале.

Все всполошились.

– Кто это крикнул? – спрашивает председатель.

Гордо встает Тьяден. Его приговаривают к пятидесяти маркам штрафа.

– Ерунда какая, – говорит он, доставая кошелек. – Сейчас заплатить?

За что получает еще один такой же штраф, и его выводят из зала. Девушка заметно присмирела.

– Что происходило между вами и Барчером в тот вечер? – продолжает председатель.

– Ничего, – неуверенно отвечает она. – Мы просто сидели.

Судья обращается к Альберту.

– Вы можете что-то на это сказать?

Я сверлю Альберта взглядом, но он тихо отвечает:

– Нет.

– Значит, показания верны?

Альберт горько улыбается. Девушка не сводит глаз с распятия на стене над головой председателя.

– Возможно, и верны, – говорит Альберт. – Я слышу их сегодня в первый раз. В таком случае я ошибался.

Девушка облегченно вздыхает. Но она явно поторопилась.

– Это ложь! – взвивается Вилли. – Подлая ложь. Она за деньги отдалась тому, она ведь полуголая сидела!

Поднимается гам. Прокурор пронзительно что-то кричит. Председатель делает Вилли замечание. Но того уже не остановить, хоть Альберт и смотрит на него с мольбой.

– Даже если ты встанешь передо мной на колени, нужно сказать правду, – кричит ему Вилли. – Она отдавалась за деньги. А когда увидела Альберта, начала ему говорить, что Барчер ее напоил. Ну, тут он взбесился и выстрелил!

Защитник торопливо записывает эти показания. Девушка растерянно визжит:

– Выстрелил!.. Выстрелил!..

Прокурор отчаянно жестикулирует:

– Честь суда требует…

Вилли оборачивается к нему как разъяренный бык:

– Вы, крючкотвор, не надо тут бить в фанфары, или вы думаете, что ваша клоунская мантия заткнет нам рот? Попробуйте нас выставить! Что вы вообще про нас знаете? Он, – Вилли выбрасывает руку, указывая на Альберта, – всегда был тихим, мягким, спросите у его матери! А сегодня стреляет с легкостью, с какой раньше кидал камушки в воду. Раскаяние! Раскаяние! Как он может раскаиваться, если расправился с тем, кто вдребезги разбил его жизнь? Единственная его ошибка, что он выстрелил не в того. С ней надо было покончить! Вы думаете, четыре года беспрерывных убийств можно, как мокрой губкой, стереть в памяти пустым словом «мир»? Мы и без вас знаем, что нельзя отстреливать личных врагов сколько душе угодно. Но когда закипает гнев, когда все идет кувырком и мы уже не можем с этим совладать, тогда подумайте, откуда это берется!

Поднимается немыслимый гвалт. Председатель тщетно пытается восстановить спокойствие.

Мы стоим плечом к плечу, Вилли своим видом наводит ужас, Козоле стиснул кулаки, в этот момент у них нет на нас управы, мы слишком опасны. Один из охранников-полицейских даже не осмеливается к нам приблизиться. Я подбегаю к скамье, где сидят присяжные, и кричу:

– Это наш товарищ! Не приговаривайте его! Он тоже не хотел, чтобы ему было все равно – жизнь или смерть, никто из нас не хотел. Но там мы потеряли все ориентиры, и нам никто не помог! Патриотизм, долг, родина – мы сами все это себе повторяли без устали, чтобы выдержать и оправдать! Но это всего лишь слова, а там было слишком много крови, и она их смыла!

Рядом со мной оказывается Вилли.

– Всего год назад этот человек, которого вы собираетесь судить, лежал в пулеметном гнезде, он и еще двое ребят, это был единственный пулемет на всем участке, и началась атака, но эти трое были совершенно спокойны, они целились, ждали и не стреляли слишком рано, они целились точно в живот, и когда вражеские колонны уже решили, что путь свободен, и двинулись в атаку, только тогда они начали стрелять, и стреляли, стреляли, а подмога пришла намного позже. Та атака была отбита. Мы потом забирали тех, кого скосил пулемет. Целых двадцать семь идеальных выстрелов в живот, один чище другого, то есть все как один смертельные, не говоря уже о тех, что в ноги, в пах, в легкие, в желудок, в голову… Вот он, – Вилли опять показывает на Альберта, – один с двумя товарищами обеспечил работой целый лазарет, правда большинству выстрелов в живот туда было уже не надо. За это он получил Железный крест первого класса и благодарность от полковника. Теперь вы понимаете, почему он не вписывается в ваши параграфы и гражданские законы? Не вам его судить! Он солдат, он наш, а мы его оправдываем!

Прокурора наконец прорвало.

– Это непозволительная дикость… – задыхается он и кричит охраннику, чтобы тот арестовал Вилли.

Снова галдеж. Вилли никого не подпускает. Я опять беру слово.

– Дикость? А откуда? Из-за вас! Вы все предстанете перед нашим судом! Вы нас такими сделали с вашей войной! Знаете, а лучше всего нас всех посадить сейчас за решетку! Чем вы нам помогли, когда мы вернулись? Ничем! Ничем! Вы дрались из-за того, кто победил, освящали военные памятники, трезвонили про героизм и сгибались под тяжестью ответственности! Вы должны были нам помочь! А вы вместо этого бросили нас в самое трудное время, когда нам нужно было искать дорогу обратно! Да вам со всех трибун нужно было твердить, без конца повторять, как страшно вы все ошиблись! Что возвращаться мы будем вместе! Мужайтесь! Вам труднее, потому что у вас не осталось ничего, куда можно было бы вернуться! Потерпите! Вот что вы должны были говорить! И опять показать нам жизнь! Опять научить нас жить! А вы нас бросили! Оставили нас подыхать! Вы должны были научить нас снова верить в добро, порядок, созидание, любовь! А вы вместо этого опять принялись врать, травить, морочить всем голову своими параграфами. Один из нас уже погиб из-за этого! Вот второй!

Мы вне себя. Из нас бьет кипящий ключ накопившегося гнева, ожесточения, огорчений. В зале страшная неразбериха. Долго приходится восстанавливать относительное спокойствие. Нас всех приговаривают к дню ареста за непозволительное поведение в суде и тут же выводят. Мы и сейчас без труда могли бы отбиться от охранников, но не хотим. Мы хотим в тюрьму вместе с Альбертом. Мы проходим как можно ближе к нему, чтобы показать, что все мы с ним…

Позже мы узнали, что ему дали три года и он принял это, не сказав ни слова.

III

Георгу Раэ удалось достать паспорт на имя иностранца и таким образом пересечь границу. В нем крепко засела мысль еще раз лицом к лицу встретиться со своим прошлым. Он едет через города и деревни, стоит в ожидании поездов на крупных и маленьких станциях и к вечеру добирается до места.

Не останавливаясь, идет по улицам из города, к высотам. Навстречу бредут возвращающиеся со смены рабочие. Под фонарями играют дети. Мимо проносятся редкие машины. Затем становится тихо.

Еще довольно светло, все видно. Кроме того, глаза Раэ привычны к темноте. Он сворачивает с дороги и идет полем. Через какое-то время спотыкается. В ногу впилась ржавая проволока, разодрав брюки. Он наклоняется, чтобы отцепить ее. Это колючая проволока заграждения, которое тянется вдоль разбитой траншеи. Раэ выпрямляется. Перед ним голые поля сражений. В неверном свете сумерек они кажутся застывшим вспененным морем, окаменевшим ураганом. Раэ чувствует слабые испарения крови, пороха, земли, безумный запах смерти, который все еще не покинул эти места, все еще хозяйничает здесь.

Он невольно втягивает голову в плечи, выставляет руки вперед, напрягает запястья, чтобы его не застали врасплох, – это уже не та походка, которой он шел из города, это снова пригнувшийся, крадущийся зверь, настороженный солдат…

Он останавливается и осматривает местность. Час назад она еще была чужой, а теперь он все здесь узнает – каждый холм, каждый овраг, каждую лощину. Он просто не уходил отсюда, в пламени воспоминаний месяцы коробятся тлеющей бумагой, сгорают и улетучиваются дымом… Лейтенант Георг Раэ снова в вечернем дозоре, и между прошлым дозором и нынешним ничего не было. Вокруг вечерняя тишина, слабый ветер в траве, а в ушах у него снова бушует сражение; он видит взрывы; световые ракеты с парашютами, как дуговые лампы, освещают опустошенную местность; черным жаром кипит небо, а земля от горизонта до горизонта взмывает грохочущими фонтанами и оседает в сернистые кратеры.

Раэ стискивает зубы. Нет, это не разыгравшееся воображение, просто сопротивление бесполезно: воспоминания наваливаются бурей, мира здесь нет и в помине, даже кажущегося мира, как на остальном белом свете, здесь все еще бои и война, призрачное опустошение, вихри которого теряются в облаках.