На обратном пути - Эрих Мария Ремарк

– Частный бардак Грегера.

Мы занимаем места спереди. Кафе забито до отказа. Справа столики шлюх. Где успехи в делах, там и радость жизни, поэтому двенадцать проституток даже немного. Правда, у них есть конкуренция. Карл показывает нам фрау Никель, пышную, разряженную черноволосую даму. Ее муж всего-навсего мелкий спекулянт, зарабатывающий от случая к случаю, без нее он бы умер с голоду. Поэтому она ему помогает, до начала деловой встречи обычно проводя у себя дома часовые переговоры с его партнерами. За всеми столиками царит оживление – перемигивание, перешептывание, шушуканье, галдеж. Люди в куртках, без воротничков тащат в углы тех, кто в английских костюмах и новых шляпах, из карманов украдкой достаются какие-то пакетики, образцы, их проверяют, возвращают, снова предлагают, появляются блокноты, приходят в движение карандаши, время от времени кто-то бросается к телефону или на улицу, в воздухе витают вагоны, килограммы, масло, сельдь, шпик, доллары, гульдены, справочники, всяческие акции и цифры. Рядом с нами чрезвычайно живо обсуждают вагон угля. Но Карл пренебрежительно отмахивается:

– Мыльные пузыри. Один что-то где-то слышал, второй несет дальше, третий подтаскивает четвертого, они носятся по кругу и надуваются индюками, но это, как правило, пустышки. Такие только на побегушках, бьются за свой процент от сделки. По-настоящему крупные спекулянты делают дела при помощи одного, от силы двух посредников, которых они знают. Вон тот толстяк в углу вчера купил в Польше два вагона яиц. Сейчас они, по слухам, направляются в Голландию, по пути их передекларируют, и они вернутся, только уже как диетические голландские яйца, по тройной цене. А вон там торговец кокаином, эти, конечно, знатно зарабатывают. Слева Дидерихс, торгует шпиком. Тоже очень неплохо.

– Из-за этих сволочей у нас живот к спине прилипает, – ворчит Вилли.

– И без них бы прилип, – пожимает плечами Карл. – На той неделе продали десять государственных бочек масла, потому что оно прогоркло, слишком долго стояло. С зерном то же самое. Барчеру недавно удалось купить несколько возов за гроши, потому что в покосившихся государственных амбарах зерно совсем отсырело и заплесневело.

– Как ты сказал, его зовут? – спрашивает Альберт.

– Барчер. Юлиус Барчер.

– И часто здесь бывает?

– Да нередко, – отвечает Карл. – Что, собираешься провернуть с ним дельце?

Альберт мотает головой.

– А деньги у него есть?

– Как грязи. – В голосе Карла слышится неподдельное уважение.

– Смотрите-ка, а вот и Артур! – смеется Вилли.

В проеме задней двери появляется ярко-желтый резиновый плащ. Несколько человек встают и бросаются к нему. Леддерхозе отстраняет их, благосклонно здоровается по сторонам и, как настоящий генерал, идет между столиками. С удивлением я замечаю, что его лицо приобрело жесткое, неприятное выражение, сохраняющееся, даже когда он улыбается.

Он довольно снисходительно кивает нам.

– Садись, Артур, – ухмыляется Вилли.

Леддерхозе мнется, но не в силах противиться искушению показать нам, кем он стал в своем царстве.

– Только если на минутку, – говорит он, садясь на стул Альберта, который в это время ходит по залу, как будто кого-то ищет.

Я хочу пойти за Альбертом, но потом решаю, что ему, наверно, надо на двор.

Леддерхозе заказывает шнапс и начинает обсуждать с кем-то десять тысяч пар военных сапог и двадцать вагонов утильсырья. У его собеседника пальцы искрятся бриллиантами. Время от времени Артур взглядом проверяет, слушаем ли мы.

Альберт идет вдоль ряда кабинетов. Ему кое-что рассказали, и, хоть он не верит, все-таки целый день у него будто кость в горле стояла. Заглянув в оставленную занавесью щель у предпоследнего кабинета, он испытывает такое чувство, будто на него опустился гигантский топор. Он пошатывается, а затем отдергивает портьеру.

На столе бокалы шампанского, рядом букет роз, сдвинутая скатерть наполовину съехала на пол. За столом, утопая в кресле, сидит блондинка. Платье приспущено, волосы всклокочены, грудь еще оголена. Девушка, сидя к Альберту спиной, напевает шлягер и расчесывается перед зеркалом.

– Люси, – хрипло говорит Альберт.

Она оборачивается и смотрит на Альберта как на привидение. Судорожно пытается улыбнуться, но судорога замирает, когда она замечает, что взгляд Альберта устремлен на ее голую грудь. Чего уж тут врать. Она в испуге прячется за кресло.

– Альберт… я не виновата, – бормочет она. – Это он… он… это все он… – И вдруг начинает тараторить: – Он меня напоил, Альберт, я не хотела, он все подливал и подливал, я уже ничего не понимала, клянусь тебе…

– Что здесь происходит? – спрашивает кто-то за спиной у Альберта.

Вернувшийся со двора Барчер нетвердо держится на ногах. Он выдыхает Альберту в лицо дым сигары.

– Побираемся, да? Марш, вон отсюда!

Альберт какое-то время стоит перед ним, как будто его контузило. Ему невероятно отчетливо впечатываются в мозг округлый живот, коричневая клетка костюма, золотая цепочка для часов, широкое красное лицо.

В этот момент Вилли случайно смотрит в ту сторону, вскакивает и, опрокидывая людей, пулей мчится по залу. Но поздно. Не успел он добежать, как Альберт достает фронтовой револьвер и стреляет. Мы все бросаемся к нему.

Барчер пытался прикрыться стулом, но донес его только до уровня глаз. А пуля Альберта попала в лоб на два сантиметра выше. Он почти не целился, он всегда был лучшим стрелком роты, а с этим револьвером за годы свыкся как с родным.

Барчер валится на пол, дрыгает ногами. Выстрел смертельный. Девушка визжит.

– Назад! – кричит Вилли, сдерживая напор любопытных.

Окаменевший Альберт смотрит на девушку. Мы тащим его через двор, на другую сторону улицы, в ближайший закоулок, где потемнее. Там стоят две груженные мебелью телеги. Скоро подходит Вилли.

– Тебе немедленно нужно исчезнуть, сегодня же ночью! – задыхаясь, говорит он.

Альберт смотрит на него, как будто только что проснулся. Потом пытается вырваться.

– Отстань, Вилли, – тяжело говорит он, – я знаю, что мне делать.

– Ты с ума сошел? – шипит Козоле.

Альберт слегка пошатывается. Мы его удерживаем. Он опять вырывается.

– Нет, Фердинанд, – тихо говорит Альберт, словно очень устал. – Сказал «а», говори «б».

И медленно уходит.

Вилли бежит за ним, пытаясь уговорить. Альберт качает головой и идет к Мельничной улице. Вилли не отстает.

– Нужно увезти его силой! – кричит Козоле. – Так он и до полиции дойдет.

– Я думаю, все бесполезно, Фердинанд, – грустно качает головой Карл. – Я знаю Альберта.

– Но тот-то все равно не оживет! Что ему с того? Альберту нужно убраться!

Мы молча сидим и ждем Вилли.

– И как он мог? – спрашивает через какое-то время Козоле.

– Он полюбил эту девушку, – говорю я.

Вилли возвращается один. Козоле вскакивает.

– Что, ушел?

Вилли отворачивается.

– Пошел в полицию. Все было бесполезно. Когда я хотел оттащить его силком, он и в меня чуть не выстрелил.

– Черт подери! – Козоле кладет голову на оглоблю.

Вилли падает на траву. Мы с Карлом прислоняемся к стенкам телеги.

Козоле – Фердинанд Козоле! – рыдает, как маленький ребенок.

V

Курок спущен, камень летит вниз, темная рука растащила нас в разные стороны. Мы неслись от тени, но бежали по кругу, и она нагнала нас.

Мы шумели и искали, злились и жертвовали собой, пригибались, заводились, ошибались и неслись дальше, но все время чувствовали за спиной тень и стремились оторваться от нее. Мы думали, она догоняет нас, и не знали, что тащим ее за собой, что там же, где были мы, беззвучно была и она, что она не позади, а в нас, в нас самих.

Мы хотели выращивать сады и строить дома с террасами, потому что нам нужно было видеть море и слышать ветер, но мы не думали о том, что дому требуется фундамент. Мы были, словно изрытые воронками поля сражений во Франции: такие же мирные, как и пахотная земля, только усеянные пулями и гранатными осколками; там любой плуг в опасности, пока их не откопают и не выбросят.

Не осознавая того, мы все еще на фронте. Если бы юность Альберта прошла мирно, без разломов, многое в тепле и близости росло бы вместе с ним, поддерживало его и оберегало. Но все оказалось разбито; вернувшись, он оказался на мели; вся загнанная юность, затоптанные стремления, потребность в доме и нежности, не видя ничего вокруг, обратились на одного человека, которого он думал что любит. И когда все рухнуло, ему оставалось только стрелять, потому что больше он ничему не учился. Не побывай он на фронте, нашел бы множество других путей. А так у него даже рука не дрогнула; за долгие годы он привык поражать цель. В Альберте, мечтательном юноше, робком влюбленном, все еще жил Альберт-солдат.

Старая морщинистая женщина этого не понимает.

– Как он мог? Он всегда был таким тихим ребенком!