Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном. Часть 1 - Александр Беляев

Интеллигенцию Минусинска составляли чиновники разных ведомств, которых считаю долгом помянуть добрым словом за то участие и ту приязнь, какую все они оказывали нам во все время нашего там пребывания.

Минусинский округ был под управлением окружного начальника, который, по "Положению" Сперанского, был нечто вроде губернатора и председательствовал в Окружном совете. Эту должность при нашем приезде занимал коллежский советник Александр Кузьмич Кузьмин, человек лет сорока, высокий, толстый, несколько рябой, но с приятным, симпатичным выражением лица. Он воспитывался в Лесном корпусе, был умен, хорошо образован, начитан и остроумен. Все подчиненные очень любили его за доброту, снисходительность и вежливое обращение; вместе с тем, он не был слаб по службе, хотя характер имел самый мягкий и строго преследовал злоупотребления и особенно кляузу. Он ненавидел кляузы, и потому был противником даже грамотности в народе. В таком образованном либеральном человеке странно было видеть противника грамотности в народе, о чем мы с ним иногда и спорили; но он был убежден, что при тогдашних нравах и невежестве народа. "Грамотность, — говорил он, — есть язва: выучился писать, и тотчас же давай писать кляузные прошения, а как за это платят, то и подбивать на кляузы мало-мальски чем-нибудь недовольного человека". Но из того, что спичками производят пожары и ими отравляются, нельзя же запрещать их производство.

Александр Кузьмич очень любил свой город Минусинск и несколько гордился им. Оно и понятно; его заботливости город был обязан тем, что скоро стал очень приличным деревянным городом. Климат в Минусинске довольно мягкий, и хотя морозы доходят до 30 — 35R, но ненадолго, средняя же температура довольно высока. Летом жары в наше время доходили до 32R в тени по Реомюру. В одном только Минусинском округе росли на бахчах арбузы, хотя и не крупные, но это за отсутствием всяких плодовых деревьев, кроме китайских яблоков-пигмеев, и это преимущество округа Минусинского делало его какою-то обетованною землею для сибиряков и поселенцев.

С Александром Кузьмичом мы были в самых дружеских отношениях. Еще до моего приезда они с братом составили товарищество на табачную плантацию, и у них в этот год хорошо вырос и дошел табак, который там сильно требуется инородцами. Табак, для них пригодный, махорка, очень крепкий и ценимый ими тем выше, чем более он поднимает дерева, как они выражаются. Так как это не для всех понятно, то надо объяснить приемы их курения. Мы потом по делам часто бывали в их улусах и юртах и присмотрелись к ним. Сидя у костра, всегда флегматический татарин-курильщик прежде всего берет березовое полено, нарочно приготовленное и высушенное, наскабливает ножом известное ему по крепости табака количество тонких стружек, вынимает из кармана узенький продолговатый кожаный кисет, в котором с табаком затянута маленькая медная китайская трубочка, называемая гамзой; насыпает на ладонь в стружки табак, тщательно и долго мешает, затем набивает трубку, берет и кладет уголь на устье трубки, закуривает, щелчком скидывает уголь и в две-три затяжки втягивает в себя, как видно из физиономии, с величайшим наслаждением вес дым трубки, потом вытряхивает золу, непременно опять завязывает и прячет в глубочайший карман кисет, конечно, очень ненадолго: они много и часто курят.

На следующее лето еще продолжался посев табака, а уже потом мы занялись хлебопашеством и этот посев оставили, так как уборка его, рассыповка, развеска и рассушка дело довольно сложное. Но в Шуше, где жил смотритель поселений Илья Васильевич Кутузов, посев табака у него был в ходу, и у него же делались даже сигары. Это была особенная охота нашего товарища Фаленберга, жившего вместе с Кутузовым, с которым познакомлю далее.

Как я сказал, у Александра Кузьмича вечером всегда собирались на бостон, беседу и ужин. Эти вечера всегда были очень приятны, по великорусскому обществу, которое тут собиралось, а известно, что встреча с земляками в отдаленных и пустынных странах всегда почти производит дружеские и приятные отношения. Но, вспоминая об этих вечерах, нельзя не вспомнить очень забавного казуса, случившегося в начале его приезда окружным начальником и с началом его вечеров. Как окружному начальнику, ему, по положению, назначался ординарец или вестовой из забайкальских казаков. Эти так называемые казаки были просто мужики-хлебопашцы и скотоводы, не имевшие в себе ничего похожего на казаков действительных. Не менее того, казак этот должен был сидеть в прихожей у окружного начальника до самой ночи, и теперь уже в первый раз одетый в казачий синий кафтан, что, конечно, ему было весьма неудобно и неловко. Что делать одному весь вечер, как не спать, и вот он забирался на сложенный обеденный стол, так как стульев, по новости, в прихожей не полагалось, а сесть на пол — долго вставать, если неравно позовут; и так, облокотившись на стену возле печки, он начал дремать под говор и спор играющих в карты, конечно, усиленно прогоняя сон; но долее 10 часов борьбы не мог выдержать, заснул и вслед за этим с грохотом слетел со стола. В первый раз этот стук, конечно, заставил всех соскочить со своих мест и посмотреть, что случилось, но когда увидели опрокинутый стол и испуганную фигуру казака, расхохотались и забыли. Так как казаки сменялись, то эти проделки иногда повторялись, конечно, изредка. Когда это повторялось, то Александр Кузьмич со своею флегматическою улыбкою только замечал: "А, падает казак, значит больше 10 часов, господа, и пора закусить".

У Александра Кузьмича в России были родные; он имел там маленькое имение, а служба с тогдашним жалованьем для него, не дозволявшего себе никаких других бесчестных доходов, не представляла достаточных средств, особенно когда он стал семьянином, а потому он скоро вышел в отставку. Он приехал в Сибирь холостым и уже тут женился, и так же оригинально, как оригинален был его характер, вся его жизнь и его взгляды на жизнь. Мы у него бывали каждый день и заметили, что, несмотря на свою флегму, он был способен и к нежным чувствам, но никак не думали, чтобы он женился. Против него, на другой стороне улицы, жила молодая и прелестная вдовушка покойного ветеринарного врача, у которой он бывал, правда, довольно часто, но он посещал и многие другие семейные дома, и потому из этого нельзя было заключить о его намерении. Но вот однажды, когда мы жили во флигеле у казначея в доме против церкви, видим Александра Кузьмича прогуливающегося тихим шагом, как он всегда гулял, под руку с Екатериной Петровной, так звали вдовушку, и проходя мимо нас завернувших в церковь. Через полчаса они вышли и тем же порядком, тихой прогулкой возвратились домой; а на другой день узнаем, что они обвенчались. Тотчас же все служащие и живущие в городе его знакомые отправились к нему с поздравлениями. Мы с братом также от души поздравили его; и как жена его была дружески расположена к нам, то мы еще более сблизились с ними.

Старшая дочь была в возрасте учения, они просили нас давать ей уроки. Более занимался с нею брат, а когда он уезжал на пашню, то я заступал его место на время. После женитьбы он оставался не более года и уехал в Россию. Весь город провожал его с искренним сожалением, и действительно, лучшего начальника и добрейшего, приятнейшего человека нелегко найти. Но как вся жизнь наша проходит в свиданиях и расставаниях до самого конца жизни, то и мы с ним расстались. Как чудны пути Божий в судьбах человеческих! Можно ли было думать, прощаясь с ним навсегда, что мы встретимся с ним в России, уже совершенно в других обстоятельствах. Товарищ наш Сергей Иванович Кривцов, поселенный до нас в Минусинске, по возвращении с Кавказа сделался опекуном детей брата его, Павла Ивановича Кривцова, и предложил Кузьмину управление их имением в Балашовском уезде. Мы с ним увиделись в этом имении по возвращении с Кавказа, гостивши у сестры, которой имение было в соседстве, а после его смерти я занял его место, по предложению опекуна, с которого и начал свое русское хозяйственное поприще, потом продолжавшееся 18 лет.

На место Александра Кузьмича окружным начальником поступил бывший исправником Петр Афанасьевич Меркушов, тоже человек очень хороший. Конечно, он уступал Александру Кузьмичу в солидном образовании, но его приемы и обращение были весьма приличны и вообще он держал себя с достоинством.

За окружным, по важности места, следует городничий. В течение семилетнего пребывания нашего в Минусинске городничих переменилось трое. Первый, с которым мы сошлись дружески, был Илья Александрович К., добрый и благородный человек, очень набожный, не пропускавший в праздники ни заутрени, ни обедни и щедро подававший милостыню. Он хотя был человек одинокий, но как градоначальник, то у него также собирались по временам на вечера, а иногда обеды и завтраки. Но это бывало тогда, когда он был в нормальном положении, по временам же он страдал болезнью запоя, хотя сознавал вполне всю тяжесть и всю греховность для христианина этой все же произвольной болезни, так что однажды он прислал за мною и говорит: "Что мне делать?! Я погибаю. Если остановиться, боюсь удара!" Я на это ему сказал: "Не бойтесь этого, и если бы вас постигла смерть вследствие того, что вы решились для Бога пожертвовать даже жизнью, чтобы исполнить долг христианина, вы получите полное отпущение грехов". Он так и сделал. Это был человек прекрасной души. По выходе его был короткое время старичок-оригинал, выходящий из ряда всех оригиналов, как думаю, и из всех городничих. Невежество его было образцовым: он еще верил в сказочного Змея Горыныча, в чудо-юдо, и когда добивались у него толкования, то выходило, что он так называл крокодила. Все, что он в многолетней своей жизни видел и слышал, так перепуталось в его голове, что легче было понять человека, говорящего на непонятном языке, нежели его. Службу свою он называл шагами. "И вот, — говорил он, — я шагнул и сюда в городничие!" Прежде он служил на Аландских островах, где был, кажется, смотрителем госпиталя, и там-то, как рассказывал, он видел чудо-юдо и Змея Горыныча. За Змея Горыныча он, вероятно, принимал какой-нибудь метеор, а за чудо-юдо он мог бы принять кита, но киты не заходят в Балтийское море, и потому это осталось тайной. Подобное невежество в человеке, бывшем судьею в Каинске, как рассказывали, и наконец городничим, конечно, замечательно; но этому прошло уже более 40 лет, значит, воспитание его и грамотность относятся еще к прошлому или к началу этого столетия, да еще в Сибири, и потому неудивительно. Вот уже 30 лет прошло, как я служил на Кавказе, и тогда еще встречались офицеры, знавшие свое дело, порядочного поведения, закаленные в походах, то есть достойные полного уважения, но которых необразованность или, лучше, невежество в самых простых и обыденных явлениях природы были поразительны. Для образчика расскажу, как однажды в экспедиции в Чечне, после дневной перестрелки и сожжения нескольких черкесских хуторов и стогов сена, во время стоянки лагерем, мне случилось вечером прогуливаться с одним из старых кавказских офицеров перед палаткой. Между разговорами, зная, что я прежде служил в морской службе, он расспрашивал меня о море, и когда я рассказывал ему о моих плаваниях океаном, он вдруг спрашивает меня: "Скажите, пожалуйста, Александр Петрович, как вы на море избавляетесь от радуги?" Не понимая, что он хотел сказать, я спросил: "Как от радуги?" — "Да ведь радуга всасывает воду, и если попадет под нее корабль, то она ведь может всосать его вместе с водой". Тут только я и понял вопрос и объяснил ему, что такое радуга. Он полагал, что корабль, попавшийся под радугу, может быть увлечен в другое воздушное плавание по этому великолепному небесному каналу: как до сих пор Жюлю Верну не пришло в голову описать подобное путешествие? Как ни чуден был городничий в Минусинске, но жена его была возле него совершенной аномалией, указывавшей на то, как составлялись тогда, а иногда, может быть, и теперь еще, браки. Она была хороша собой, умна, приятна и вообще прилична в полном смысле слова. Дети их были прелесть, старшая дочь лет 14-ти обещала быть красавицей. Сама она воспитывалась в Петербурге; но что удивительно, так это то, что дамы в Сибири без особенного воспитания, без серьезного образования, выросшие в этой сибирской глуши, тогда еще могли достигать такой степени такта, приличия, любезности, что нельзя было не удивляться, откуда все это взялось; а между тем это было так действительно.