Августовский рассвет (сборник) - Аурел Михале

Я закрыл глаза и бросился на землю. Взрывы следовали один за другим, земля дрожала. Надо мной пронесся горячий, обжигающий ветер. Потом что-то ударило меня по спине и по правой ноге. Рот забило землей. Глаза жгло. Потом наступила тишина, обманчивая короткая тишина. Я открыл глаза. Вокруг меня остался беловатый удушливый дым. Я хотел пошевелиться, но было страшно. Страшно увидеть, что у меня не хватает правой, ноги. Зачем шевелиться? Чтобы наткнуться на кровь, свою собственную дымящуюся кровь? Лучше ничего не видеть. Сколько это может длиться? Десять минут, полчаса? Скорее бы все кончилось!..

Я оглушен. Я отдаю себе в этом отчет, раз не слышу ни одного голоса. А вдруг они погибли? Погибли все? Все? Может, только я и остался в живых, и то ранен? И если я не умру через десять минут, через полчаса, мне придется мучиться, бороться со смертью здесь, среди стольких мертвых? Я делаю усилие и с трудом переворачиваюсь на спину. Остаюсь лежать так, удивляясь, что у меня ничего не болит. Я только чувствую словно два ожога: на спине и на правой ноге. Значит, наверное, не прошло и минуты, как меня ранило. Раны начнут болеть много позже…

Смотрю в небо надо мной. Светает. Но рев самолетов усиливается. И только тут я осознал, что я не один живой на этом поле, и радуюсь, что не умер. Самолеты обстреливают нас из пулеметов. Я поднимаю руки и закрываю ими лицо. И снова становится тихо.

Я решаюсь протянуть руку к правой ноге и натыкаюсь на еще горячую кровь.

Значит, все именно так, как я и предполагал.

— Младший лейтенант Врынчану! Младший лейтенант Врынчану!

Я узнаю голос капитана Комэницы и отвечаю:

— Я здесь! Я здесь, господин капитан…

Слышу поспешные шаги капитана и вижу, как он наклоняется надо мной:

— Что с тобой?

— Не знаю! Ранило…

— Поднимись!

— К чему, господин капитан?

— Все же попробуй…

Я пробую. И странное дело: могу приподняться на локтях. Гляжу на свою правую ногу. Она на месте. Отбрасываю полу шинели, пропитанную кровью. Под ней, однако, нет никакой раны. Поднимаюсь на ноги, и тут падает мой автомат, разломанный надвое. Приклад — на одну сторону, ствол — на другую. Следовательно, если бы автомат не спас меня, осколок вошел бы в мое тело. Я готов кричать от радости, но не делаю этого: еще нужно выяснить, что за удар был в правую ногу.

В нескольких метрах от меня лежит Мездря Карп. Он лежит без движения. У него не хватает половины черепа. Именно эта половина и ударила в мою ногу и испачкала меня кровью.

Капитан Комэница протягивает мне сигарету. Я зажигаю ее дрожащими руками, а в голове у меня все вертится вопрос: «Далеко ли нам еще, господин младший лейтенант?..»

Я перевернул лист, на котором вместо имени Мездри Карпа написал имя Мындруца Константина, и спросил следующего:

— Тебя как зовут?

— Солдат Няшку Владимир.

Я хотел сказать ему, что вношу его в список вместо ефрейтора Т. Р. Никулеску Виорела, который… Но к чему ему говорить об этом? Да я и не успел бы, потому что линии, которыми было перечеркнуто имя Никулеску, моментально растворились и ефрейтор Т. Р. Никулеску, до крайней степени удивленный, глянул на меня с листа бумаги:

— Знаете, я долгое время мысленно беседую с вами и спрашиваю вас: как можете вы, интеллигент, требовать от меня, чтобы я убивал людей?.. Во имя чего?

— Во имя человечности, Никулеску. Во имя патриотизма! Вот во имя чего я приказываю тебе стрелять! — отвечаю я.

— Но я стреляю, господин младший лейтенант. Я стреляю, только всякий раз закрываю глаза, когда делаю это. Может, я и убил, но не видел, не знаю, что убил, и это избавляет меня от мук совести.

— Напротив, именно поэтому тебя должны мучить угрызения совести, потому что тот, кого ты не убил, может убить меня, тебя, других.

— И все-таки тот тоже человек, у него есть родители, дети, он тоже мечтает…

— А у нас разве нет? И разве это мы покушаемся на его мечты, на его родителей, их свободу и достоинство? Мы защищаемся и, защищая самих себя, реабилитируем гуманизм, который они попрали!.. Это не просто высокие слова, Никулеску, это высокая правда!

— И вы убиваете их в полном согласии со своей совестью?

— Иначе нельзя. Война есть война, у того, кто не хочет быть убитым, есть возможность спастись… Особенно если он знает, что сражается не за свое дело и даже не за дело своего народа или человечества!

— А если он не знает или не хочет знать?

— Тогда он осужден.

— И все же… Все же я не могу, господин лейтенант. Я выполняю ваши приказы, молчу, не высказываю своего мнения, стреляю, но закрываю глаза. Я не представляю, как я могу решать вопрос о чьей-то жизни или смерти!

— Когда-нибудь ты перестанешь закрывать глаза, Никулеску!

Ты помнишь, как рассказывал мне об этом воображаемом диалоге, ефрейтор Никулеску?

Если не ошибаюсь, это было после того, как мы захватили село В. Вечером в перерыве между атаками мы подсчитывали потери: убиты Плопшор, Дунгэ и Анестин, ранены Амираш и Неделку. Тогда я говорил тебе, что в обороне надо охотиться буквально за каждым врагом и безжалостно убивать его. Я еще упрекал тебя за бесцельную трату патронов. «Ты стреляешь не думая, а это нехорошо, Никулеску. Ты должен стрелять каждый раз в цель…» Я тогда не знал еще твоих взглядов, и меня немного беспокоило то, что ты торопишься, когда стреляешь.

На другой день на рассвете мы атаковали. У меня просто не было времени посмотреть, как ты себя ведешь. Нашу атаку отбили, против нас бросили двадцать танков, которые проделали брешь в нашей обороне, и ты попал в плен вместе со многими другими. В ту же ночь мы контратаковали и нашли вас связанными и уложенными на шоссе в ряд. Все двадцать человек. Один из тех людей, в которых ты не хотел стрелять, придумал новую, неизвестную дотоле игру. То ли ради забавы, то ли из желания сэкономить боеприпасы, они сложили вас связанными на шоссе. По этому живому мосту должны были пройти два танка. Ты помнишь те страшные мгновения, ефрейтор Никулеску? Я уверен, что ты стал бы стрелять прямо в цель, если бы у тебя было оружие. Более того, ты стал бы рвать их на куски руками и зубами. В те мгновения ты раскрыл бы глаза и увидел, чего стоят твои взгляды. Случилось, однако, так, что игру гитлеровцам не удалось довести до конца, потому что тем временем мы контратаковали. Они вынуждены были отказаться от своей забавы, а ты снова взял в руки оружие.

С той ночи я тебя не узнавал, ефрейтор Никулеску Виорел. Вот тогда-то ты пришел ко мне и рассказал о своем «диалоге», заключив:

— Господин младший лейтенант, отныне я их из-под земли достану!

Прошли дни и ночи, как они проходят на войне. Медленно, невероятно медленно и тяжело. И я видел, как ты на прикладе винтовки перочинным ножом выводил цифры.

— Это те, которых я достал… Но будут и другие…

К сожалению, ряд цифр прервался. Та печальная дата записана у меня: 23 октября 1944 года.

Гитлеровцы вели огонь из дома, крыша которого была сорвана взрывами. Мы обстреливали дом из минометов — они замолкали, но, как только мы поднимались в атаку, снова открывали огонь. Мы попросили помощи у артиллеристов, развалины дома взлетели в воздух, а гитлеровцы все продолжали стрелять. Тогда ты рассвирепел и попросил разрешения отправиться туда. Тебе разрешили. Помню, ты пошел вместе с Добре и Мэргэритом. Мы обстреливали немцев из минометов, чтобы дать вам возможность продвинуться. Я был уверен, что все в порядке, но, когда вы подошли совсем близко к руинам, они начали вести огонь с другой стороны. Мы снова засекли их. Потом между вами и ими завязалась перестрелка. Я видел, как ты рванулся вперед с гранатами в руках, и услышал взрывы. Два глухих взрыва, потом автоматная очередь и еще один взрыв. После этого с их стороны не раздалось ни единого выстрела. И ты не смог рассказать мне, как все было. Об этом поведал мне Мэргэрит. У них была бетонированная траншея, в которой они установили пулемет. Всего их было шестеро, ни один из них не остался в живых.

Я взял у Мэргэрита твое оружие и вырезал на прикладе цифру «6».

— Здравия желаю! Солдат Амарией Ион!

Третьим в списке потерь числится Мэргэрит. Тоже Ион. Откуда родом был Мэргэрит? Кажется, из-под Аджуда. Его призвали в 1940 году, и он побывал в четырех полках. Из Бакэу его перевели в Рымникул-Сэрат, чтобы избавиться от него. Говорили, что у него мозги набекрень.

— С этим нам придется повозиться, — сказал капрал Панэ, когда я принимал взвод. — Он был у нас в двадцать первом, куда его прислали из Тульчи, чтобы избавиться от него. Он не хотел брать оружие в руки, не хотел делать ничего. «Я дурак, что вам нужно от меня?» — так он часто говорил. Он был у меня в отделении, так что я его хорошо знаю. Я командую: «Смирно», а он стоит, расставив ноги. В казарме он был потехой для всего взвода. Он все время гонялся с пилоткой за мухами. Вставал когда вздумается. Как-то старшина хотел его ударить, так он заорал и побежал вниз по лестнице. Встретил другого старшину, тот спрашивает: «Что с тобой, солдат?» А Мэргэрит в свою очередь: «А с тобой что?» Потому и пошла молва, что у него мозги набекрень. Во время одной из инспекторских проверок он все испортил, а разъяренный командир роты отправил его на комиссию. Но с комиссии Ион вернулся с заключением: «Годен для фронта». Кто знает, кого он должен был заменить на фронте. Видно, одного из сыновей поставщика обуви для армии. Было у нас двое таких. Они приезжали утром в казарму в одной машине с полковником. Однажды во время стрельб я силой вложил в его руки оружие и уговорил выстрелить из положения «лежа». Полковник, который был тут же, ногами прижал его плечи к земле. Выстрелив, Мэргэрит как сумасшедший бросился бежать, сбив с ног полковника.