Сестра моя Боль - Наталия Ломовская

Он слыхал.

– Вот оно что, – пробормотал он. – Ну, тут ты уж прости меня, Вася. Я тебе не помощник.

– Почему? Боитесь?

– Боюсь? Нет, я не боюсь. Мне бояться-то нечего, Васенька. Я всю свою судьбу знаю, и судьба России мне тоже ведома. Потому и говорю тебе сейчас – отступись. Никого тебе не спасти. И мне никого не спасти. Знаю я это, оттого и дурю так страшно. Сердце во мне сгорело от моих же пророчеств.

– У царевича гемофилия. Эта болезнь неизлечима, рано или поздно она убьет ребенка. И тем не менее вы помогаете ему. Почему же не помочь мне? Не помочь России?

– Я радость ему помогаю получить, – покачал головой Распутин. – Ты прав – не жить сему отпрыску. И не болезнь его убьет, а злые люди. Но об этом – тш-ш! Ни слова. Дай-ка мне бутылочку, вон ту…

Семенец взял бутылку мадеры, налил Распутину, помедлив – себе. Выпил.

Мадера отдавала пробкой и щипала язык. Вдруг Василию захотелось плакать.

– Ну-ну, ты не убивайся. Просто смирись. Погибла Россия. Надо только дать ей повеселиться напоследок, отвести душеньку. Сделать мы ничего не сможем. Давай вот, пей со мной вино. А хочешь – музыкантов позовем? Плясать будем. В пляске-то отчаянье расточается. А отчаянье – страшный грех, Вася…

Он не успел отказаться, да и незваными вошли музыканты, скучные парни в красных рубахах, похожие на трактирных служек, с гитарами, гармонями, с бубном. Стали вдоль стены и вдарили плясовую, и в ту же секунду Распутин вскочил из глубокого кресла и вдруг заплясал. Колени у него были острые, и сверкали сапоги, мелко тряслась борода. Он плясал не в такт, и лицо у него свело судорогой.

– Гопа! Гопа! Гопа! – приговаривал он.

И задрожало, мелко затряслось сердце в груди – так захотелось пуститься вместе с ним в пляс, скакать козлом, пока рубаха не прилипнет к спине. Может быть, тогда все забудется, все боли и страхи уйдут, расточатся в этой нечеловеческой пляске.

– Гопа! Гопа! Гопа! – повторял Распутин.

И вдруг остановился как вкопанный. Музыканты, точно знали, что нужно делать, оборвали плясовую и тихонько, гуськом вышли из комнаты. Глаза теперь у Распутина не блестели, они угасли, глубже ушли в орбиты, мокрые волосы облепили голову, челюсть отвалилась.

– Иди теперь. Завтра я к тебе на квартеру бумажки свои пришлю. Почитаешь. Больше ничем помочь не могу. Прости меня, Вася.

Наутро Семенец, уже смирившийся с фатализмом своих соратников по магическому цеху, получил с курьером большой пакет. Это было то, что Распутин назвал «бумажки», на деле же – его дневники, которые старец вел в конторских книгах. Вопреки тому, что Сонечка рассказывала, записки велись аккуратным, убористым почерком и без грамматических ошибок. Впрочем, подумал Семенец, у Распутина мог быть секретарь, и дневник велся под диктовку.

«…Я вижу стольких людей, огромные людские толпы и горы трупов. Среди них много великих князей и графов. И кровь их обагрит воды Невы… Не будет покоя живым и не будет покоя мертвым. Через три луны после моей смерти я снова увижу свет, и свет станет огнем. Вот тогда-то смерть будет вольно парить в небесах и падет даже на правящее семейство…»

«…Люди идут к катастрофе. Самые удачливые будут править повозкой и в России, и во Франции, и в Италии… Человечество будет раздавлено поступью безумцев и негодяев. Мудрость закуют в цепи… А потом большая часть людей поверит власть имущим, но разуверится в Боге… Кара Божья будет не скора, но ужасна. А случится это до конца нашего века. Затем, наконец, мудрость будет освобождена от цепей, и человек вновь полностью доверится Богу… Под знаком Тельца будет Западная Европа. А под знаком Орла будет Святая Русь…»

«…На Петербург опустится мгла. Когда его имя будет изменено, тогда кончится империя. А когда его имя будет вновь изменено, над всей Европой разразится гнев Божий. Петербург возвратится тогда, когда солнце перестанет плакать, а Казанской Божьей Матери не будет более. Петербург будет столицей новой России, и из ее утробы будет извлечено сокровище, кое разнесется по всей земле…»

«…Нам грозит катастрофа. Приближаются великие несчастия. Лик Богоматери стал темен, и дух возмущен в тишине ночи. Но эта тишина долго не продлится. Ужасен будет гнев. И куда нам тогда бежать? В Писании сказано: «О дне же том и часе никто не знает». Для нашей страны час настал. Будут литься слезы и кровь. Во мраке страданий я ничего не могу различить. Мой час скоро пробьет. Я не страшусь, но знаю, что расставание будет горьким. Одному Богу известны пути нашего страдания. Погибнет бесчисленное множество людей. Многие станут мучениками. Земля содрогнется…»

Описание страшных катастроф весьма занимало Распутина. Он предсказывал наступление «вечных снегов», время ветра, тридцатидневный туман «из дыма и боли», землетрясения, «часть земли дымится, треть семян сгорит». Исчезновение солнца на три дня. Купающиеся в крови чудовища, три молнии и три голодные змеи в Европе, соленая вода по всей Земле, наступающий на города потоп, заболачивание и опустынивание полей и, наконец, приходящее «с Полярной звезды» время счастья!..

Семенец отослал дневники обратно хозяину с благодарностью. Увы. Распутин не мог ему помочь. Мощнейший маг, он был совершенно безумен, и это делало бесполезным его силу. Был ли он от рождения таким или сходил с ума по мере развития своего чародейского дара? А то, может, безумие его было делом рук Сестры Боли, которая устраняла возможных врагов?

Увы, Семенец увидел Распутина еще раз – ему пришлось присутствовать при медицинской экспертизе его изуродованного, обгоревшего тела и изучать материалы дела, в котором было много несообразностей. Почему убийцы путались в том, как была одета жертва? Пуришкевич утверждал, что Распутин одет был в белую рубашку, а Юсупов – что в голубую, вышитую золотыми колосьями… путаются убийцы и в том, как топили колдуна: Пуришкевич говорит, мол, обернули труп гардиной, связали и с моста кинули в Невку, а за ним отправили его шубу. Юсупов же уверяет, что топили прямо в шубе, толкали в полынью, а шуба надувалась пузырем. Юсупов уверял, что выстрелил Распутину прямо в сердце и тот умер, а Пуришкевич говорил, что вскоре убитый будто бы ожил и кинулся бежать, после чего Пуришкевич добил его выстрелами в спину и в голову. Зачем они топили Распутина, когда он и так был мертв? Зачем связали ему руки и ноги? Не-ужели он, простреленный и отравленный цианидом, внушал им такой ужас? Почему тело так старались спрятать, утопить, сжечь?

Был только один ответ. Убийство Распутина было ритуальным. Он все еще внушал кому-то страх. Даже безумный, погрязший в разврате, пьянстве и дворцовых интригах, он все еще был силен. И Пуришкевич с Юсуповым, запуганные, взяли на себя чужую вину… Ну, или были оружием в чужих руках.