Юность, 1974-8 - журнал «Юность»

— Часа два будем разогревать лысину. Примерно два, — уточнил Скворень, оглянулся на бесившийся за спиной самописец. — Вишь, температурка побежала.

В пультовую неожиданно заглянул Селянцев, конверторщик.

— Ты что явился? — спросил Скворень, не оборачиваясь.

— В смену вышел. На первую печь…

— Летка светлеть начала! — выкрикнул Костя.

— Не померещилось?

Костя надавил на рычажок телефона, увидел, как к фидеру связи метнулся Мартиненкин.

— Славк, посмотри, летка не высветилась?

— Не терпится? Подожди. — Он колобком прокатился по кольцу конвертора, вгляделся в отверстие, пробитое в теле печи, и скрестил над головой руки: не высветилась. Косте это померещилось.

…Медленно, очень медленно тянулось время, минуты ползли, как улитки. Костя ощутил, как пальцы одеревенели от напряжения. Прав был Скворень. Нервный накал: ничего не делаешь, никакой силовой нагрузки, а чувствуешь себя мокрой мышью.

— Может, еще кислороду, а? Чтоб легче дышалось?

— Не надо. Футеровку спалим.

От одной только мысли, что тонкий слой футеровки может прогореть, Гундореву сделалось не по себе. Он стал так напряженно всматриваться в горловину конвертора, что из глаз слезы потекли. Вдруг из летки выпрыгнул солнечный зайчик, потом другой, третий… Славка Мартиненкин отчаянно засемафорил руками.

— Сталь начала плавиться! — заорал Костя.

— Вижу, — каким-то незнакомым, запавшим во внутрь басом отозвался Скворень.

— Садитесь за пульт! Командуйте плавкой!

— Давай, Костюх, веди сам… Наше мероприятие комсомольское, здесь комсе надо быть первой…

— Тает козел, Сергей Степаныч. — У Кости дух перехватило, он поперхнулся. — А? Назло Брызгалову с его карканьем…

— Не в Брызгалове дело. — Голос мастера был уже спокойным: никакой нутряной глухоты, никакого баса. — Через сорок минут будем сливать сталь.

— Позвонить, чтоб прислали ковш?

— Не надо, сам позвоню.

— Куда эта сталь пойдет?

— В переплавку…

…Костя не заметил, как к конвертору придвинулась платформа тепловоза с бокастым ковшом.

— Смотри внимательнее, — предупредил его Скворень, — в обе гляделки смотри… Сливай!..

Так, за четыре ноябрьских праздничных дня прошлого года была ликвидирована тяжелейшая авария в кислородно-конверторном цехе Новолипецкого металлургического завода. И сделали это три комсомольца и коммунист, три конверторщика и цеховой мастер…

Казалось, ничего не изменилось за эти четыре дня — и сосны у цеховых ворот остались теми же, и корпуса завода, и агломерационная фабрика дымила все такой же густой охрой, и коксохим; все так же окутаны снежным паром домны, все так же привычно решетят небо строящиеся корпуса второго кислородно-конверторного цеха… И флаги праздничные те же, краснеют, как птицы-снегири… Только снега стало чуть больше. Но это заметно лишь свежему глазу…

Они шли вчетвером к проходной, шеренгой, шатаясь от усталости, с темными лицами. Встречавшиеся по дороге рабочие уступали им дорогу, улыбались, здоровались — четверка молча отвечала кивками. Бородатый, похожий на деда-мороза, охранник козырнул ладонью-лопатой, закрыв ею все лицо, прогромыхал по-старшински густо:

— Народ собрался Встречают вас… Сродственники! — И потыкал пальцем в пространство, показывая на заводоуправление: — Там!..

Вдруг рядом с Костей оказался Иван Брызгалов, проговорил что-то, держась пальцами за горло, но Костя не услыша его; тогда Брызгалов подковылял к мастеру, протянул руку. Быстро заработали его губы.

— Твоя взяла, — сказал он. — Молодцы вы! Дай пять! — Он держал перед собой ладонь как пистолет.

Скворень ему руки не подал…

— Раздевайся и в душ! Грязи на тебе — пуд, — сказала Клавдия Клрьяновна. — Герой-

Костя прошлепал босиком в ванную, включил воду, залез под теплую струю и долго плескался там в состоянии сладкой полудремы.

— Сын, обедать! — несколько раз прокричала ему с кухни мать.

Мать встретила Костю нарядная, сияющая. У него даже под лопатками захолодило — такой торжественной была мать… А лицо… С лицом нелады — с горчиной, припечаленное. Морщины — от носа к уголкам рта, делающие лицо жестким и старым, складки иа лбу, припухлости под глазами… что с ней, с матерью?

Клавдия Кирьяновна вынула из кармана жакета красную коробочку.

— Вот. — Она раскрыла коробочку. — Это орден. Им посмертно был награжден твой отец. Раньше я хранила его пуще собственных глаз. А теперь… Теперь тебе его хранить… Ты, как говорят любители казенного языка, достоин этого ордена.

Костя взял в руки отцовский орден. Боевое Красное Знамя. Он только одип раз видел его, когда заплаканная мать пришла из облисполкома, где ей вручили эту коробочку.

Костя долго держал его в руках — металл уже чуть поблек от времени, эмаль же была как новенькая, парадная.

— Спасибо, ма, — сказал Костя.

— Ну, а теперь обедать… Все ли на столе? — спросила мать, проверяя стол. — Так и есть, забыла! Самое главное забыла… Хлеб и рябиновую настойку. Мы с тобой сейчас по двадцать капель имеем право выпить. Праздник ведь.

— Мам, я не окосею? — сказал Костя и подумал: «Что за слово «окосею»? Мать сейчас обругает».

— Ясное дело, окосеешь, — с серьезным лицом подтвердила Клавдия Кирьяновна. — Пообедаешь и сразу спать! Завтра тебе в утреннюю смену.

Когда она вернулась из кухни с тарелкой хлеба в одной руке и настойкой в другой, Костя уже спал, положив голову на край стола. Губы его раскрылись, они были пухлыми, как у школяра, детскими. Он совсем еще был ребенком, ее сын Костя Гундорев. Комсомолец Костя Гундорев.

Анатолию Алексину— 50 лет

Дружеский шарж Н. ЛИСОГОРСКОГО.

Как «Говорит седьмой этаж»:

Алексин? Анатолий? — Наш!

Милее детям его книжки,

Чем взрослым дядям их сберкнижки!

В метро, в саду, на перекрестке

Взахлеб читают их подростки,

Читают бабушки и мамы,

Читают юноши с усами.

А он, наш друг и верный автор,

Таланту своему под стать,

«Позавчера и послезавтра»

Писал и будет их писать.

Разговор всерьёз

Писателю Г. А. МЕДЫНСКОМУ

Здравствуйте, Григорий Александрович!

Пишут Вам воспитанники 9 «а» класса воспитательной трудовой колонии. Нас в классе сорок три, все мы совершили те или другие преступления и получили сроки наказания, каждый по своей статье. Теперь, находясь в колонии, начинаем сознавать, что на Свободе вели неправильный образ жизни. Но ведь мы были не изолированы от общества, находясь на свободе. На нас оказывали влияние как люди с правильным взглядом на жизнь, так и другие — воры, пьяницы, тунеядцы. У нас сложилось представление, что «друг» — это тот, кто потакает всем человеческим слабостям, учит пить водку, курить, меньше трудиться.

Теперь, в колонии, мы оказались в гуще преступников всякого рода. Случайно попавших сюда мало. И вот теперь надо выбраться из этой гущи опустившихся, выработать в себе все хорошие человеческие качества — трудолюбие, порядочность, честность. Теперь нам надо каждому взвесить свою прошлую жизнь и, выйдя па волю, начинать жить сначала.

Но мы многие не верим в человеческое добро, потому что не все люди могут быть добрыми. И взрослые не все ведут правильный образ жизни. Так как же все-таки из всего окружающего нас общества выбрать для себя только полезное, хорошее, чтоб в дальнейшем прожить жизнь с чистой совестью? Мы ведь многому не верим, что вкушают учителя, воспитатели и другие сотрудники, нам кажется, что нам туманят головы, говорят и пишут, что все хорошо в нашем обществе, а на самом деле, в действительности, все куда сложнее.

Григорий Александрович, вы прожили трудную долгую жизнь. Захватили жизнь и при царской власти. Как вам удалось и что вам помогло не потерять себя в жизни, а стать человеком, да еще каким известным писателем? Если сможете, Григорий Александрович, то, пожалуйста, ответьте, как же все-таки выйти на правильный путь жизни

С уважением к Вам

воспитанники (16 подписей).

Дорогие друзья!

Вот видите, как получается: не успел я написать двух слов, как сразу же возникают проблемы. Потому что я слышу, как эти обычные слова приветствия у кого-то уже вызывают возмущение: хороши друзья! Нечего сказать! Зарешеченные!

И действительно, ведь ничего не скажешь — зарешеченные.