Дорога в два конца - Василий Масловский

— Вот и повидал родных. Все приставал к лейтенанту: отпусти на часок.

Филонове, откуда летом досаждали итальянские батареи, прошли ночью. За Филонове из посадки у дороги неожиданно загремели выстрелы. Батальон рассыпался, залег.

— Эй вы, сволочи! Хенде хох! — закричали из цепи. — Сдавайтесь!

Из посадки стрекотнул МГ-34, и на чистейшем русском языке покрыли матом.

— Вы сдавайтесь… так разэтак! Мы вас всех тут, как зайцев, на снегу.

— Русские?..

— А черт их маму!..

— В Перещепном немцы.

— Надо отходить. — В цепи зашуршали, задвигались, отползая назад.

— Да вы кто такие?

— А вот иди, мы тебе растолкуем, так перетак!..

На пулеметы ночью не попрешь — пришлось вернуться в Филонове. На рассвете сыграли «катюши», и батальон пошел дальше. В посадке на уцелевших деревьях висели клочки шинелей, мундиров. На молоденьком клене раскачивалась нога в сапоге.

— Положили бы они нас как пить дать, — рассматривали солдаты следы в посадке, кучки латунных гильз на снегу, брезгливо обходили обгорелые и закостеневшие на морозе трупы. Все, что осталось не то от немцев, не то от «остовцев» [1], засевших здесь.

За посадкой обогнали танки. Пехоте пришлось потесниться, сойти на обочину в снег. На броне, прикрываясь от жгучего ветра воротниками и рукавицами, сидели автоматчики.

— Подтянись, пехота! Не пыли! — кричали с брони приставшим солдатам.

— Нос потри! Отморозил! — не оставались в долгу на обочине.

Шли бодро, насколько бодро можно идти людям, которые сутки не спали, ели как попало и тащили на себе по снегу пулеметы, противотанковые ружья, боеприпасы.

Жестокий бой завязался за село под Богучаром. Евдокия Ивановна Старикова, эвакуированная с придонского хутора, вышла рано утром до колодца воды набрать. В это время, подпрыгивая на ухабах, из-за угла выскочили три машины. Машины остановились как раз напротив колодца, и из них стали выпрыгивать немцы в белых маскировочных халатах. Заговорили, запрыгали, греясь.

Старикова остановилась, боялась переходить дорогу с пустыми ведрами. Огромный немец с автоматом на животе замахал на нее руками, закричал:

— Лос! Лос!..

«Убирайся, значит, скорее. Чего стала».

Придерживаясь древнего поверья, Старикова обошла машины, набрала воды. У калитки дома ее остановили крики. По улице немцы прикладами гнали итальянцев.

Они вытаскивали их из сараев, домов, стогов сена, куда попрятались теплолюбивые союзники, гнали их на позиции. Закутанные в одеяла, бабьи платки, итальянцы гремели коваными ботинками по желтому от конской мочи наслузу [2] улицы, спотыкались, падали. У иных не было даже оружия.

Немцы с автоматами на животах перегородили все пространство улицы, выжимали союзников на околицу села, гнали на бугры, где еще с вечера со стороны Перещепного и Свишох гремело, а сейчас ухо ловило чутко: стрельба шаром накатывалась к селу.

Ноздри Стариковой затрепетали от пахучего морозца и внутренней дрожи. Подняла ведро, пошла в избу предупредить скорее, что нужно спускаться в погреб.

Вышло так, что саперы первыми заскочили в село. Во втором от проулка доме никак не удавалось взять пулеметчиков. За глиняной толстой стеной бубнил, срывался и захлебывался в нервной горячке пулемет. Стихал и снова высекал железную ровную строчку. Казанцев полежал, отдышался, шнурком от вещмешка связал три гранаты, высунулся из-за угла. Вороненое, отполированное на решетчатом кожухе до металлического блеска тело пулемета судорожно дергалось в проеме окна. Казанцев выждал момент, метнул связку в окно, сам прыгнул в занесенные снегом кусты крыжовника. Часть стены от взрыва вывалилась на улицу. Пулемет замолчал, и сейчас же с противным кваканьем зашлепали мины. Андрей отбежал назад дома на три. У плетня лежал Жуховский и в дыру бил из карабина вдоль улицы.

«Видишь?» — молча показал он глазами Андрею.

За колодцем, совсем близко, суетился минометный расчет гитлеровцев, опуская одну за другой мины в трубу.

— Ну-ка, дай-ка я!

Жуховский откатился в сторону, и Андрей в две очереди выпустил по расчету весь диск.

— За сараем кричал кто-то, вроде наш. — Жуховский подтянулся к дыре в плетне, показал через дорогу.

— Подожди. Давай я сначала. — Казанцев вогнал в гнездо автомата новый диск, перемахнул через плетень. У самых ног веером брызнул снег. Андрей сделал заячий скачок, повалился за камень у ворот и, хозяйственно оглядевшись, полоснул длинной очередью по окну в хате напротив.

Во дворе через дорогу, на куче хвороста у стены сарая, лежал Михеев. Рядом с хворостом пролегал широкий перепончатый след гусеницы. Метрах в семи от хвороста на этом следе, уткнувшись лицом в снег, — девушка с санитарной сумкой. След гусеницы проходил через нее от левого плеча наискосок по спине. Шинель целая, только в ворс набился снег и снизу подмокла, потемнела.

— Ко мне ползла, а я ничего не мог сделать. — По стянутому морозом лицу Михеева бежали слезы. Черные с синевой глаза в стекляшках ледяных сосулек. — Самоходка так и ушла целая.

Запыхавшись, прибежал Жуховский. Вдвоем перетащили Михеева в хату. В хате было захламлено, не топлено, воняло пустотой и плесенью. Михеева положили на солому. В валенке хлюпало. Пришлось резать и снимать его. Штаны — тоже.

— В ногу. Как раз под чашечку. — Михеев ощерился по-лошадиному, скрипел зубами.

Вдруг из зевла русской печи с грохотом вылетела заслонка, и оттуда задом наперед вылезла девочка лет пяти-шести, оборванная, в саже, глаза на тощем синем личике затравленно сверкали и бегали, как у зверька. Увидев троих солдат, девочка как-то испуганно икнула, серой мышкой юркнула снова в печь.

— Перевязывай. — Желтый в щетине кадык Жуховского дернулся, всегда сердитые и колючие глаза раскрылись, заблестели, будто узнал кого. Большой, неуклюжий, в каменных от мороза валенках, подошел, нагнулся, заглянул в печь — Доченька! Как тебя, голубушка? Вылезай! Вылезай, доченька! Свои мы, красноармейцы! — Девочка, слышно, забилась в угол печи, сопела прерывисто. — Дочушка! — Жуховский поймал девочку за ногу, потянул. — Ну что ты, маленькая. А-а? — По огрубелым щекам катились крупные горошины слез, но он, наверное, не замечал их.

Увидев слезы эти, девочка неожиданно присмирела, перестала рваться и тоже заплакала. Плакала она безмолвно, как плачут взрослые. Только синяя тощая шейка дергалась да по щекам, размывая грязь и сажу, безудержно катились слезы.

На улице грохнуло, стеклянным звоном под окном рассыпалась очередь.

Казанцев трудно сглотнул, взял автомат с соломы, боком подошел к двери.

— Посмотрю-ка, что там.

Переломившись надвое, на калитке двора обвис щуплый итальянец в мундире, сиреневых кальсонах и босиком. У синих, изрезанных снегом ног — немецкий автомат. За глиняной оградой двора напротив мелькнула ушанка и ствол карабина.

По лощине в сторону Богучара протукали отдельные автоматные очереди. Их сердито провожал с околицы длинными строчками «максим». С бугров в широкую горловину улицы стекались синие и серые кучки, и вскоре меж дворов заколыхалась живая лента пленных человек в 80–100. Впереди, нелюдимые и злые, в рваных маскхалатах, немцы, человек семь, остальные — итальянцы. Недавно мертвая улица быстро заполнялась женщинами, детьми, стариками, позади всех держались примаки — летние окруженцы, успевшие устроиться по-семейному возле сердобольных и податливых на мужскую ласку баб. Шум, крики. Узнавали среди пленных недавних своих постояльцев, обидчиков.

— Отвоевались, ведьмины дети?!

— Масло, яйки капут теперь!

— А это же он, Марья, какой корову увел у тебя! — ахнула женщина в рваном ватнике.

Дюжий мордастый немец озирался, пятился, старался глубже втиснуться в толпу пленных. Женщина рвала его за халат, хватала за шинель.

— Он, сатанюка, он!..

— Дай нам его на правеж! — перебивая одна другую, рвались вперед женщины.

Конвоиры с трудом сдерживали толпу.

— Ты же кровник этих баб! — поддерживали женщин стоявшие тут же солдаты. — Или у тебя матери, детей нет!

У колодца толпа задержалась, пропуская пленных. Дородная женщина, крепкая и смуглая на вид, увидев на руках у Жуховского прикутанную к груди полушубком девочку, хлопнула ладонями по широким бедрам.

— А ить я знаю ее. Полюшка. Вакуированная, с Придонья… У нее ишо братик Ленька.

При имени братика девочка на руках Жуховского рванулась, зашлась в беззвучном плаче.

— Он… он им спать мешал…

— В ихний дом и заходить-то боялись…

Толпа повернулась к дому, где Жуховский и Казанцев оставили раненого Михеева.

Братика нашли под крыльцом, на залитой помоями куче мусора. Трупик окостенел, и зеленел, и светился коркой льда. Правую ножку придавил разбитый патронный ящик.