Джимми Хиггинс - Эптон Синклер

Ну чем не цирк с сотнями арен! Муштровка и шагистика, которыми мучили новобранцев на площади в Лисвилле, здесь проводились в массовом порядке. Сотни групп обучались строю и обращению с оружием, многие группы были заняты специальными упражнениями — карабкались на стены, рыли окопы, строили дороги, стреляли по мишеням. От дождей, шедших через день, земля вся раскисла, но никто не обращал на это ни малейшего внимания. Люди вваливались в барак, облепленные грязью, от них шел пар, как от салотопных котлов, и все-таки шуткам и дурачествам не было конца — значит, им это нравилось!

Джимми смотрел на них, и чувство любопытства сменялось у него в душе страхом: то, что здесь происходило, в упор показывало войну со всем ее безграничным, многообразным злом. Вот подразделение обучается атаке под огнем неприятеля: солдаты ползут, извиваясь, по земле, прыгают с кочки на кочку, валятся плашмя в грязь, делают вид, будто стреляют. Самый передний солдат, играющий роль пулеметчика, торжествующе вопит, если ему удается «снять противника». Затем все отстегивают от поясов саперные лопатки и начинают зарываться в землю, как кроты.

— Ройте же, сукины дети, ройте! — орет офицер.—Ниже голову, Смит! Веселее лопатами! Чтоб земля у вас танцевала! Вот так! Вот так!

Джимми никогда не приходилось видеть, как тренируют футболистов, поэтому он не знал, какой слаженности действий можно добиться от людей, если натаскивать их с великим упорством. Все это было премерзко и вместе с тем притягивало, как магнит. Джимми понимал задачу — научить людей действовать сообща, со страшной парализующей силой. И, правда, во всем, что делали солдаты, ощущалась мощь тарана. Посмотришь на них — глаза горят, на лицах непреклонная решимость; ясно, что уж эти-то идут на воину без всякой душевной раздвоенности, без колебаний!

Подальше, за невысоким холмом, другое подразделение обучалось штыковому бою. Не требовалось особого богатства воображения, чтобы догадаться, как это будет в реальной обстановке: там стояли кожаные чучела, и солдаты бросались на них, кололи и кромсали, издавая — что больше всего удивляло Джимми — дикие крики. Офицеры приказывали им орать, рычать,— словом, доводить себя до неистовства! Это было настолько отвратительно, что Джимми уходил — ему становилось дурно. Недаром он с пеной у рта доказывал все три года, что надо превратиться в зверя, чтобы захотеть пойти на войну!

Заглядывал Джимми и на полигоны, где с утра до вечера не умолкала ружейная трескотня, словно там строчило множество пишущих машинок. Рота за ротой вливались сюда шеренгами и, заняв стрелковые ступени, под наблюдением инструкторов вносили свою лепту в общий шум. Позади мишеней дежурили солдаты — они вели счет и сообщали по телефону результаты попаданий; и так целые дни напролет, зимой и летом, в ясную погоду и в дождь, люди учились убивать своих братьев, машинально, словно осваивая шаблонную операцию у фабричного станка. Иные полигоны были оборудованы движущимися мишенями, и там практиковались снайперы; но стреляли они не в фигурки птиц и оленей, каких Джимми видел в тирах на пляже или на пикниках социалистов. Нет, они палили в человеческие головы и туловища, причем каждое такое туловище было окрашено в зеленовато-серый цвет — цвет вражеской военной формы.

III

День за днем Джимми жил с мыслью об убийстве, неизменно видя перед собой свирепый и жестокий лик войны. До сих пор ему казалось, что ремонт мотоциклов — такое занятие, которое всегда и везде одинаково. Но теперь он понял, что одно дело — чинить мотоцикл для мальчишки-рассыльного или взрослого мастерового, который поедет на нем в воскресный день кататься со своей возлюбленной, и совсем другое — чинить его для бойцов и самокатчиков связи. Обстоятельства все настойчивее требовали, чтобы он определил свое отношение к войне. Жить с ощущением такой раздвоенности становилось с каждым днем труднее.

Все, с кем он здесь сталкивался, придерживались иного взгляда, и переубедить их было невозможно. Странное дело — их можно было заставить поверить, что после этой войны за демократию мир увидит огромные перемены: народ уж не допустит, чтоб его обманывали и пили его кровь! Джимми мог увлечь их мыслью о том, что государство возьмет в свои руки управление крупными отраслями промышленности и будет само производить продукты питания и одежду для народа, как теперь производит это для войск. Но стоило Джимми Хиггинсу назвать свою программу «социализмом», как мгновенно поднималась буря. Постой, постой, да ведь социалисты — это те самые болваны, которым хочется, чтоб Америку положили на обе лопатки, как Россию? Все они слепо верили, что Америка победит; тот, кто делал хоть малейшую попытку усомниться, встречал грубые насмешки, гневные взгляды и советы пойти принять слабительное, чтобы из него вышел германский яд.

Столь же бесполезно было толковать с этими людьми и о вреде милитаризма. Да, он опасен, признавали оппоненты, но только для кайзера! Бомбардир, стоящий у орудия и умеющий прямой наводкой попасть на расстоянии шестисот ярдов в кошку, вправе считать, что это уж кошкина забота, а не его... Такого мнения единодушно придерживались все эти рослые молодцы, учившиеся месить сапогами грязь, спать под дождем, грызть армейские сухари и делать — как они выражались — из немцев ливерную колбасу! Они выполняли свою обязанность с лютой, пугающей веселостью, любуясь своей жестокостью, давая себе разные клички—то именуя медведями, то горными кошками, то еще чем-нибудь! Они горланили дикие песни, бравируя своей взвинченностью, своим девизом: «Будем беспощадны!» Для мечтателя и утописта эта атмосфера оказалась угнетающей, и Джимми Хиггинс ушел в себя, не осмеливаясь искать в этой среде единомышленника-социалиста, с которым можно было бы поговорить о происходящих в мире событиях.

IV

По вечерам в лагере устраивались киносеансы и конверты, а также лекции — главным образом на военные темы. Происходило это в просторном клубном здании, выстроенном Ассоциацией молодых христиан, которую, кстати говоря, Джимми презирал всей душой, считая, что с ее помощью эксплуататоры прививают покорность своим «рабам в белых воротничках». Но, живя в лагере, трудно было игнорировать этот клуб. Джимми позвали на лекцию, и от скуки он пошел.

В тот вечер выступал сержант Эбенезер Коллинз, специально вывезенный из Фландрии, дабы поведать американским «пончикам»[14] про зверства гуннов. Сержант Коллинз говорил на каком-то тарабарском наречии, и многое было для Джимми непонятно, но это-то как раз и служило доказательством, что он в самом деле заморский, не липовый сержант: поди подделай такое произношение! Джимми с усилием перевел на свой язык рассказ сержанта: «Нынче на Ипре остались одни только почтенные седые старухи да малые ребятишки: — бледные, как привидения. Им говоришь: удирайте, гунны не сегодня-завтра нагрянут! А они не уходят, им некуда».

Несмотря на чудной язык сержанта, Джимми сделал вывод, что этот лондонский простолюдин — настоящий мужчина. Во-первых, у него было чувство юмора, которое он умудрился сохранить в самом горниле смерти, выстояв много ночей напролет в окопах по колени в ледяной воде и под ледяным дождем, хлеставшим за воротник. И, во-вторых, у него было чувство чести: он не мог платить бошам мерой за меру. Джимми припомнились жаркие споры лисвиллских социалистов: правда ли, что союзники лучше, чем немцы? Например, могли бы они ради своей победы вот так же топить пассажирские суда с женщинами и детьми на борту? Сержант Коллинз высказался на этот счет безапелляционно и добавил как истинный воин: «Это потому, что мы занимаемся спортом, а они нет. Кто занимается спортом, тот знает, что такое честная игра».

Три года и восемь месяцев Джимми слушал рассказы о германских зверствах, однако неизменно отказывался верить. Но сейчас английский сержант привел такой случай: раз ночью немцы напали на них и ранили его друга; сержант хотел вынести его при отступлении и не сумел. На рассвете англичане пошли в контратаку и выгнали немцев из деревни. Там они нашли его бедного друга — он еще дышал, пригвожденный штыками за руки и за ноги к дверям сарая. Когда сержант сделал паузу, по залу пробежал тихий ропот и две тысячи юношей сжали кулаки и крепко стиснули зубы. Дальше сержант говорил о том, что нынешнее наступление немцев — самое массированное за всю войну. Англичане — в безвыходном положении, они приперты к' стене. Их судьба зависит от людей, находящихся сейчас в американских военно-учебных лагерях, янки — единственные, кто может спасти положение, помешать германскому чудовищу растоптать копытами все человечество! Готовы ли американцы выполнить свой долг? Джимми Хиггинс услышал ответ, вырвавшийся из двух тысяч юных глоток, и поспешил упрятать поглубже свой пацифизм.

Но полностью заглушить свои чувства он все-таки не мог. Война — это зло! Война — это зло! Стыдно людям разрешать свои конфликты таким преступным, зверским путем! Пусть эти парни, которых он видит здесь, не доросли еще до понимания! Все равно это не оправдывает войну! Ты должен иметь свои принципы и смело защищать их, иначе как же заставить мир перейти на твою сторону? Да, конечно, война — это зло!.. Но все-таки она продолжается, и словами ее не остановишь! Черт побери, что же делать бедному малому?!