Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка - Доминик Ногез

Мсье Леонар уже ждал нас в «мерседесе». Не знаю, что нашло на Эглантину, — мне показалось, что она слегка рассержена на него. Разговор, волею обстоятельств, зашел о красоте похоронных обрядов. Разумеется, Бальзамировщик говорил об этом не умолкая — до тех пор, пока Квентин, хотя и был «добрым католиком», притворился, будто не знает точно, что включает в себя соборование. Бальзамировщик объяснил, что оно включает в себя предсмертную исповедь, при необходимости дополненную причащением.

— Ничего подобного! — безапелляционно заявила Эглантина. — По той простой причине, что многие умирающие уже не способны говорить. На самом деле это помазание оливковым маслом, которое священник наносит большим пальцем…

— На лоб, — закончил мсье Леонар, слегка раздраженный.

— Не обязательно.

— А вы когда-нибудь это видели? — спросил Бальзамировщик скептическим тоном.

— Я не видела, но я читала Флобера — он, как вы знаете, великолепно описал помазание, которое свершалось над умирающей мадам Бовари.

И, к величайшему удивлению остальных (по крайней мере, к моему), она принялась цитировать по памяти:

«…умастил ей сперва глаза, еще недавно столь жадные до всяческого земного великолепия; затем — ноздри, с упоением вдыхавшие теплый ветер и ароматы любви; затем — уста, откуда исходила ложь, вопли оскорбленной гордости и сладострастные стоны; затем — руки, получавшие наслаждение от нежных прикосновений, и, наконец, подошвы ног, которые так быстро бежали, когда она жаждала утолить свои желания, и которые никогда уже больше не пройдут по земле». [108]

(Как она объяснила мне позже, преподаватель французского, которого она очень любила, заставлял их в девятом классе учить наизусть целые страницы из Флобера.)

— Как красиво! — воскликнул Квентин, повернувшись к ней с широкой улыбкой.

— Во всяком случае, — добавила Эглантина, — одна из этих сцен стоила Флоберу судебного процесса. Прокурор Пинар…

Бальзамировщик с трудом подавлял раздражение. К счастью, мы приехали. Когда я снова перебираю в памяти тогдашние события, то мне кажется несомненным, что он начал недолюбливать Эглантину именно с того момента. Возможно, только потому, что из-за нее он потерял лицо в присутствии Квентина.

На кладбище неприятности продолжались. Могила находилась в той его части, которую не защищали высокие кипарисы, окаймлявшие главную аллею, рядом с очень красивым надгробием с колоннами, имитировавшим надгробие Наполеона в Доме инвалидов. Вначале я подумал, что одновременно происходят еще одни похороны, поскольку у ворот стояли два автомобиля, загораживая проезд похоронному фургончику Моравски; пришлось отправляться на поиски кого-нибудь из водителей. И в самом деле, чуть дальше слева собралась группа людей, которую было не слишком хорошо видно с того места, где стояли мы. Священник, ранее отслуживший мессу в соборе, отец Менге, только успел заговорить торжественно-мрачным тоном о «нашем брате Жане» и его «последнем пристанище», как со стороны другой могилы раздался громкий мужской голос:

— Бонне! БОННЕ! Где этот мудак?

— …он, живший среди книг… — невозмутимо продолжал Божий служитель.

— А покойник где? Вы что, все заснули? — продолжал в свою очередь тот же голос.

— …вскоре окажется в бесконечной библиотеке Небес…

— Да у вас задница вместо головы, ей-богу!

— …которая на самом деле состоит всего лишь из одной Книги — книги бесконечной мудрости…

— Живее, черт вас подери!

— …книги о добре и зле, обо всем, что существует на Земле и на Небе…

— Живее, мотор!

— …и где записаны наши судьбы. Аминь.

Казалось, с речами покончено, — но нет. Я увидел Бальзамировщика, которого надгробная речь отца Менге явно вывела из себя, — он говорил что-то на ухо незнакомцу, который только что приблизился к могиле и в свою очередь взял слово под изнурительным полуденным солнцем. По-прежнему перебиваемый криками, доносившимися со стороны съемочной группы, он также воздал честь неизменной преданности библиотекаря благородным деяниям, в особенности «битве разума и вселенского братства против фанатизма», и, хотя он не стал уточнять, о чем шла речь, в этих словах достаточно проявлялась идея Великого Блеска Франции. Наконец оратор скрестил на груди руки, поклонился могиле и замолчал.

На небольшом столике лежали десятки роз. Каждому из присутствующих нужно было взять по одной и бросить ее на гроб в знак прощания. Когда я бросил свою, думая о том, что без этого замечательного Моравски жизнь в Оксерре явно была бы гораздо менее интересной, я почувствовал, как Эглантина тянет меня за рукав. Она торопилась и хотела уехать тотчас же. Я заметил, что Бальзамировщик провожает нас глазами, и сделал легкий жест, изображающий замешательство.

По дороге к выходу я рассмотрел сборище, со стороны которого доносились крики и проклятия. Это действительно оказалась съемочная группа с огромной камерой, рельсами, микрофоном, прожекторами (несмотря на солнце), отражателями и гримершей, пудрившей полуголую молодую женщину. Оператор оказался низеньким человечком со светлыми волосами, торчащими из-под бейсболки, а режиссер (от которого было больше всего шума) — представительным человеком в красной рубашке навыпуск, с зачесанными назад седеющими волосами, на которых, как в гангстерских фильмах, сидела черная шапочка.

— Мотор, мать вашу! МОТОР! — взревел он, но его, кажется, никто не услышал.

Я еще успел заметить наполовину высунувшегося из могилы актера, изображавшего покойника, в черном рединготе и с мучнисто-белым напудренным лицом.

Когда мы вернулись на улицу Тома Жирардена, я еще издалека догадался о причине небольшого скопления людей перед нашим домом. В «Йоннском республиканце», который я прочел почти весь, поскольку автобуса пришлось ждать больше двадцати минут, а Эглантина не раскрывала рта, оказалась статья с новыми сведениями об исчезнувших близнецах. Наконец-то разыскали их отца, который, как быстро выяснилось, оказался ни при чем, но был страшно разгневан, что не удалось предупредить похищение, успех которого он незамедлительно объяснил безалаберностью своей супруги. Письмо, которое раньше пришло в полицию, оказалось фальшивкой — ряд графологических тестов без труда это установили. Расследование опять зашло в тупик.

На самом деле, как выяснилось, Эглантине вовсе не надо было спешить — сегодня она не работала. Она настояла, чтобы мы вернулись домой своим ходом только из-за того, что не могла больше выносить присутствия тех, кого назвала инфернальной парочкой. Она наконец призналась в этом между грушами и сыром, которыми мы перекусили — довольно скромно, если не сказать символически: было так жарко! Она не понимала той «прискорбной снисходительности», которую я проявлял по отношению к ним.

— Думаешь, я не видела, чем они занимались во время мессы! Вот скоты!

Я пожал плечами. Что я мог сделать? Ситуацию не спасло и мое предложение, сделанное, чтобы разрядить атмосферу, — совершить велосипедную прогулку вдоль берега Йонны. Эглантина ответила, что это невозможно, так как она должна идти с матерью за покупками. На этот раз уже я почувствовал раздражение. Должно быть, я наговорил лишнего. Если быть точным, я произнес слово «лахудра», обозначив им свою тещу (если можно так сказать, поскольку мы с Эглантиной не были женаты), а также пару названий из животного мира. Последовал довольно эмоциональный спор на классическую тему «родителей жениха и невесты», в ходе которого мне пришлось напомнить, что я таскался с визитами к ее родителям «в сто раз чаще, чем к своим собственным!».

— Неудивительно, если учесть, что твои живут на Мадагаскаре! — язвительно сказала Эглантина и ушла, как ни странно, даже не хлопнув дверью.

По этой причине я подумал, что она не слишком рассердилась. Но я ошибся: вечером она не пришла. Я остался дома и взялся за работу: нужно было привести в порядок сведения о могильщике с кладбища Сен-Аматр. Хотя работал я, надо признать, довольно вяло — точно так же, как ел, дремал, смотрел телевизор и в конце концов заснул, так и не дождавшись возвращения Эглантины. Именно тогда случилось кое-что странное. Резко разбуженный довольно сильным шумом, который, как мне показалось, доносился со двора — но, может быть, это был просто один из тех звуков, которые порождаются сном или же усиливаются им, — я подошел к окну. Ночь была безлунной, и мне понадобилось довольно много времени, чтобы глаза привыкли к темноте. И вдруг… Я не различал очертаний и красок, но явственно уловил какое-то движение, а потом почувствовал резкий выброс адреналина в крови: кто-то почти бесшумно пытался проникнуть в мою квартиру через окно кабинета! Я услышал легкий стук, за которым снова последовала тишина. Тут же я ощутил, как волосы у меня на голове поднимаются дыбом, тело отказывается повиноваться, а сердце колотится, как язык набатного колокола. Я почти окаменел. Затем, после бесконечно долгих минут, я на ощупь нашел и сжал горлышко бутылки (к счастью, стеклянной, а не пластиковой), стоявшей на ночном столике и наполовину полной воды.